Петр Семилетов

   ВЕСЁЛЫЙ ДЕД ФЕДЬКА


   В Киеве на Татарке еще сохранились дома, не прибитые тугим кошельком. Со всех сторон к ним подбираются новостройки, наполняя некогда тихие окрестности железным грохотом, визгом дрелей и циркулярной пилы. Дому, где жил дед Федька, повезло – рядом ничего не построишь, если не снесешь. Тылом на улицу смотрит, фасадом во двор.
   В центре когда заходишь во двор, то ощущаешь разницу. Был шум – нет шума. А тут изначально тихо, разве что во дворе палисадник густой и там птицы поют. А напротив, через асфальтовую дорожку – еще вроде сада, и там несколько скамеек да деревянный стол. На скамейках весной и летом бабушки сидят и молодежь по вечерам на гитаре бренчит. За столом местные старики и алкоголики забивают козла.
   Один только не забивал. Звали его дедом Федькой. Раньше играл в домино вместе со всеми, но из-за своего несносного характера разругался и перестал. Ссора назревала давно. Дед Федька, тряся бородой, обвинял в оппортунизме. Значения этого слова он не знал, но лепил по всякому поводу. Говорят о политике. Сидит такой Слава, в ленинской кепке, рубит ребром ладони о раскрытую другую ладонь и выражает свои убеждения. Тут дед Федька ему:
 – Да ведь это же оппортунизм!
 – Почему оппортунизм? – удивляется Слава.
 – Ну а что же? – и дед Федька пожимает плечами и так на всех смотрит, будто с дурачком встретился. И начинается перебранка. Руками машут, слюна на метр вперед летит. Или сидят возле парадного на лавочке старушки. Дед Федька мимо проходит и говорит одной:
 – А муж твой оппортунист где?
   Та передает мужу, что дед Федька его обозвал. И дошло до такого накаления обстановки, что когда дед Федька однажды пришел поиграть в домино, остальные молча встали и просто ушли. И закрылась для деда Федьки еще одна земная радость.
   Был он на пенсии. Раньше работал на заводе – дом кстати ведомственный от предприятия, дед Федька принимал участие в его постройке – самолично кирпичи клал. Жил на первом этаже. Всё время что-то мастерил или в палисаднике копался. Иногда даже до рассвета. В окно соседи видели. Потом спрашивают – почему? А он в ответ – дескать, не жарко. Под окнами у него крыжовник, шиповник и даже барбарис. Пацанов, которые это дело воровали, не гонял. Однажды только крикнул им:
 – Я туда писаю!
   Воровать не перестали. Кухонное окно его квартиры выходило прямо рядом с парадным, и в теплынь дед Федька сидел за растворенным окошком и наблюдал за входящими и выходящими. Жила семья белорусов, так дед Федька их приветствовал:
 – О, сябры!
   Те каждый раз улыбались.
 – Вы б хоть в гости когда пригласили! Хочу побывать в гостях у бацьки! – балагурил дед. А когда из дома выходил молодой жлобоватый электрик Игорь с вышитым на спине куртки американским флагом, дед Федька кричал вслед:
 – Янки гоу хоум!
   И прятался за дверную раму. Дед Федька был рыжим и конопатым, только волосы сейчас поседели, а на макушке и вовсе вылезли. Читал рекламные газеты, что в почтовые ящики насильно суются. На лавочку выходил и внимательно читал. Когда кто был рядом, дед мог вслух задуматься о прочитанном:
 – Вот, холодильничек!
   Либо вовсе неопределенно:
 – Заманчиво.
   Один раз учудил – заказал по газете няньку. Готовился к этому целую неделю. Купил себе великанские подгузники, чепец, соску, погремушку. На мусорке коляску нашел. И вот приходит нянька, дебелая такая лет тридцати, серьезная, а дед Федька в полном младенческом облачении ей отворяет и шуршит над ухом погремухой!
   Никто бы не узнал, если бы нянька его в таком виде не катала полчаса по двору – он-то деньги ей заплатил. Дед в коляске сидел и крутил головой – не идет ли кто знакомый. Увидав знакомца, дед сообщал:
 – Видишь, я впал в детство!
   Однако, дед следил за порядком в доме, хотя дворником не работал и ничего за это не получал. Все лампочки в парадных исправно горели, двери не скрипели. Дед подрабатывал в доме и электриком, и сантехником – на все руки был мастер. В квартире у себя радио провёл в туалет. Заходишь, закрыл дверь – играет. Вышел – перестало. В кладовке и в комнате у деда Федьки стояли разные поломанные ламповые телевизоры, кассетные магнитофоны, старые игровые приставки. Он что-там паял, винтил. Но без домино дед нудился.
   Как-то весной, ближе к маю – всё в цвету было, пахло любовью – дед Федька затеял расширение жилплощади. Стал в палисаднике перед своим домом копать. Чтобы пристройку сделать. Кирпич он наворовал на стройке в километре отсюда, ночами наведываясь туда с двухколесной тачкой. А складывал добро в парадном вдоль стен.
   Взял лопату, стал копать, плевать на руки, снова копать. И отрыл скелета. Не в чистом виде, как в кино показывают про школьный кабинет биологии, а россыпью костей, явно человечьих. Охотно вылезал из палисадника, показывал эти кости людям. Те советовали снести всё в милицию. А один учёный интеллигент в квадратных очках даже обнадёжил:
 – Вы, – говорит, – важнейшее открытие совершили! Это же может быть палеолит! Отсюда до Кирилловской стоянки рукой ведь подать! Ройте глубже – может, вы найдете кости шерстистого носорога или даже мамонта! Сообщайте мне обо всех находках! В среду я буду выходной, пойдем с вами в Академию наук!
   Дед Федька огородил участок палисадника веревкой, повесил на ней бумажки с надписью "РАСКОПКИ" и возился там два дня. Выгреб из земли два мешка костей, поставил их в углу у себя на кухне. Соседям сказал:
 – На досуге рассортирую.
   А пацанам любопытно! Стали они в окно подглядывать. Как свечерело, дед сел за стол, начал раскладывать на нем кости. Достал какую-то толстую проволоку, прибил к палке от швабры крестовину. На другой день в кухне стоял полностью собранный, скрепленный скелет – а держался он благодаря палке с крестовиной. Второго скелета, поменьше – наверное женского – дед собрал на выходных. Планы его насчет скелетов изменились:
 – Отнесу в школу. Там нынче туго с наглядными пособиями.
   И поехал на радиобазар. По пути встретил соседа и проговорился:
 – Еду за моторчиками.
   Потом дворовой враль, тринадцати лет, Косых Коля, принялся уверять всех, что видел, будто у деда Федьки сидят на кухне два скелета и играют с дедом в домино. Никто не верил. У деда спросили, что он со скелетами сделал. Тот глазами заморгал:
 – Ну как? В милицию отнёс, куда же еще? Сказали, будут исследовать.
   На неделе в парадном случился крик. Жила там, на пятом последнем этаже сумасшедшая женщина по имени Ольга. Уже пожилая и с виду очень приличная. На нее иногда накатывало – тогда она в пять утра или в два часа ночи, почему-то именно так, выходила в ночной рубахе во двор, в руках держала пуховой платок и совершала им странные движения. Или шла за угол дома, на улицу, за гаражи – и что она там делала, никто не знал.
   И вот крик. Ночью. Соседи двери открыли, на лестничную площадку высыпали. На ступеньках не то сидит, не то лежит Ольга и захлебывается словами:
 – Скелеты, скелеты...
   Будто подвывает. И губа нижняя дрожит. Пошли соседи вниз, человек пять. Двое других Ольгу к ней домой отвели. Звонят к деду Федьке в дверь.
 – Ноль на массу, – сказал Павлик, студент-ботаник. Днем он ходил в институт, в любую погоду одетый одинаково – серые штаны, заправленная в них тенниска, и пудовые ботинки. Еще у него были усики и очки, что делало его похожим на учёного зайца. А сейчас он был в майке, полосатых трусах и тапочках на босу ногу. Другой сосед, по фамилии Чиж, в халате, набрался наглости и прямо кулаком застучал по двери.
 – Федор Ильич! Откройте нам пожалуйста! – сделал упор на "откройте".
   Дверь оказалась незаперта, подалась вперед. Чиж умолк.
 – Ну что, войдем? – предложила дворничиха. Неловко, смущаясь, прошли они в коридор. Крепко пахло куревом. Почти на цыпочках, Павлик глянул в кухню.
 – Нет скелетов, – сообщил.
 – В комнате тоже нету! – сказал Чиж.
   Так бы и стояли дальше растерянные, однако на пороге встал дед Федька. Повернулись на шарканье. Он снял с плеча и поставил в угол тяжелый мешок. В руке держал лопату со свежей глиной на лезвии. Такой глины в палисаде нет, это со склона горы.
 – В яру копал, – заметил отчего-то Чиж.
 – Бог троицу любит. Надо знать, где рыть, – процедил дед, сузив мутнеющие от старости голубые глаза.
   И все тут увидели Федора Ильича другим, не как обычно, при свете дня. В тусклом коридоре черты лица заострились, кожа обтягивала голову подобно пергаменту – высохшая курносая ящерица. На вспотевшем виске в волосах застряла глина. Он не шутил, не улыбался, а взял лопату наперевес. Рыжие волоски на пальцах.

   Киев, 14/04/2008