Петр Семилетов

   ВОЛЮШКА

   ЧАСТЬ 1

   Знакомьтесь. Батюшка Тихомиров, низложенный, а ранее – отец Ванадий. В сущности, очень простой человек. Зимой ходит в валенках, летом тоже, говоря при этом, что пар костей не ломит. Ну как ему не поверишь, ежели лицо у него добродушное, а кулак размером с ядреную репу?
   До ссоры своей с церковью Ванадий имел приличный доход, на который выводил, одного за другим, своих пятерых сыновей "в люди". Рассказ о них занял бы слишком много времени, поэтому сыновья Матвея Тихомирова если и будут упоминаться в нашей повести, то лишь по мере надобности.
   После низложения Тихомиров вместе с женой своей Авдотьей принялся за кустарные промыслы. В частности следующие. Осенью ходили в лес, собирали там орехи и каштаны, прокаляли их дома в печи и ели. Подпитав таким образом силы, супруги дожидались ночи и ходили по округе гадить в колодцы. Наутро оказывалось, что только у Тихомировых вода не утратила своих вкусовых качеств. Местным жителям батюшка (они не знали о низложении) объяснял это тем, что-де нечистый его дом стороной обходит, святости боится.
   Люди открывали рты, верили, и покупали у Тихомирова воду – кто по кружечке, а кто и вовсе по глотку, потому что водица стоила дорогонько. Вот так на хлеб имели Матвей да Авдотья.
   Кроме того, был у них еще источник дохода. Содержали они нечто вроде клуба для городских прогрессивных людей. Эти люди, чтобы им никто не мешал, собирались по вечерам в доме батюшки, за столом с яствами, и вели беседы.
   Раньше всех обычно подъезжал издатель Носков, в карете, запряженной четверкой подопечных ему фантастов. Фантасты, покрытые пеной, весело ржали, даже когда кучер со зверской фамилией Хандра прохаживал их по спинам кнутом. Носков называл их – моя четверка гнедых.
   Затем подтягивались два студента, сыновья местных промышленников, Дима Калич да Игорь Додич, оба переростки, с политическим блеском в глазах, во фраках и с тростями (в каждой, впрочем, скрывалось выкидное лезвие). 
   Следом всегда прибывал поэт Худой – с лопатками, выпирающими из пиджака на спине, будто рудиментарные крылья. У него в руках обычно была толстая тетрадь со стихами и пачка на редкость вонючих папирос. Зарабатывал на жизнь он тем, что травил этими папиросами тараканов.
   Профессор Млекопитающий добирался до места на такси, непременно с шашечками, и обязательно на десять минут позже Худого. Сидор Никанорович Млекопитающий блюл на лице своем крайнюю сосредоточенность, присущую, по ему мнению, всем мужам науки.
   Еще одного гостя ждали менее всех – это был Подло Казимиров, массивный и сутулый человек с уродливым лицом. О Казимирове обыватели рассказывали байки одна другой страшнее: что управляет им навозный жук, поселившийся в голове; что Подло Падлович лично, без вспоможения женщины, родил сына (который ныне является тссс... самим губернатором!); и что свои туалетные воды и прочие одеколоны Казимиров делает на воде из ближайшего болота.
   Казимиров был местный богач, наживший капиталы на продаже парфумов всех цветов и мастей. Страсть к парфюмерии проснулась в нем, когда лицо его, прежде несущее на себе черное сияние порочной красоты, начало становиться уродливым. Нос постепенно вытягивался и крюком опускался вниз, уши по-стариковски увеличивались и обрастали зеленым мхом. Но всякое лечение было напрасно, пока Казимиров не повстречал таинственного лекаря, узкоглазого и с аккуратной бородкой. Лекарь этот был в городе проездом и совершенно не дышал во время всего своего пребывания в Тырлово, уверяя, что здешний воздух вреден и разлагает не физически, но умственно.
   Лекарь посоветовал Казимирову совершать добрые дела. Подло Падлович решил попробовать. Вышел на улицу, нашел бродягу и дал ему деньгу. Бродяга ту деньгу взял, промычал в ответ невразумительное и ушел. Казимиров вернулся к лекарю, наблюдавшему за этим из окна, и сказал:
 – Не помогло.
 – А разве ты доброе дело совершил? – возразил лекарь.
 – Как же так?
 – Бродяга пошел за угол, купил себе выпивку и сейчас пьянее пьяного. Добро надо творить с умом.
   Казимиров снова попытал счастья. Купил бездомной собачке батон. И случилось чудо – у Казимирова сразу исчез ушной зеленый мох, а нос втянулся обратно на сантиметр, что стало заметно даже невооруженным взглядом.
   Так Казимиров встал на путь свершения добрых дел. Но поскольку рано или поздно он все равно срывался на пакости, то лицо его претерпевало соответствующие изменения.

   СТАНОВЛЕНИЕ ИППОЛИТОВА

   Но я не рассказал об еще одном постоянном члене собраний, купце Иване Федоровиче Ипполитове. Был он, как водится, бородат и могуч, носил при себе табакерку и золотые часы на цепочке, однако с боем. На собраниях купец Ипполитов только и делал, что сидел тихонько в уголке, да иногда повторял, обращаясь не то ко всем, не то про себя: "Дайте мне только волюшку...". Все время ему казалось, что сейчас такая неволя в стране, что развернуться ему не дает. А вот ежели волю дать, то он сразу воспрянет духом и будет получать барыши вдесятеро больше нынешних.
   Происхождение Ипполитова весьма туманное. Известно, что никто не видел его без бороды, а борода у него была столь густая, что за ней любой человек мог скрыться, даже государственный преступник. Поэтому, когда Ипполитов только объявился в Тырлово и открыл лавку, торгующую самым разным товаром, то вызывал подозрения. Чтобы привлечь покупателей, Ипполитов до того снизил цены, что был в мешке увезен в лес и увещеваем поленьями, после чего цены поднялись до уровня мировых. Поскольку Ипполитов не мог разглядеть обидчиков через мешок, то остается лишь предположить наличие всевидящего ока высшей силы, которая на другой день после происшествия начала карать одного за другим других купцов города – все они умирали от болести под названием "съел не то". А Ивана Федоровича мор не коснулся! Ну чем не рука провидения?
   Таким образом Ипполитов на какое-то время стал единственным лавочником в Тырлово. А цены оставил мировые.
   Ходили об Ипполитове темные толки. Что он-де на самом деле принц заморский, скрывающийся от возмездия за убийство родного отца. Другие же утверждали, что купец на самом деле – беглый пророк, и придет время, когда он выйдет на главную площадь и под панический колокольный звон вострубит в трубу, провозглашая конец света.
   Сам Ипполитов это слухи не опровергал, и кажется, иногда нарочно делал намеки, вызывая новые слухи. То платок с тайным знаком (в виде свиного рыла) оставит, то вдруг заметят – одна пуговица у него другими нитками пришита. Пострижет бороду, разделив ее посередине – народ уже молву запускает, что быть расколу в стране, а Ипполитов таким образом, дескать, знак подает. Давайте, братцы, скупайтесь, трясите мошной! Скоро припасам счет будет на каждую спичку!
   Постепенно Ипполитов приобретал вес и, хоть и оставался фигурой достаточно загадочной, но принимался уже за "своего". Во время, когда происходят основные события нашего повествования, Ипполитов содержал не одну лавку, а целую их сеть. Кроме того, ему принадлежал кабак, карусель и цирк уродов.
      
   НАКАНУНЕ

   Расселись за круглым столом. Поблескивал золотым боком самовар, гордый и тульский. Батюшка суетился, жена его тоже суетились, и путем этой суеты возникли на столе несколько блюд, на коих в произвольном порядке располагались: печеные пирожки с вишнями (а дело было глубокой осенью), торт "муравейник", заварные пирожные, свежие горячие пышки, и целая батарея спиртных напитков. 
   Собравшиеся люди к зеленому змию не прикасались, а бутылки были поставлены для испытания духа. Око зрило, души алкали, уста грешили – но, как успокаивал их отче, грешник богу дороже!
   Сегодня оба студента явились с красными гвоздичками в петлицах. Оба были радостны чрезвычайно. Профессор Млекопитающий (который был деканом у них на факультете) с одобрением глянул на них и сказал:
 – Ну, за кого голосовать будете?
 – За Иванова! – отвечал Дима Калич.
 – За Ивана Ивановича, – подтвердил Игорь Додич. Но профессор продолжил игру вопросом, будто еще не доверяя их выбору:
 – А которому из двух?
 – Тот самый, конечно! 
 – Друзья, друзья! – расчувствовался Млекопитающий, встал из-за стола, подошел к студентам и обняв обоих за плечи, стал проникновенно говорить:
 – Скоро, скоро это случится. Я уже чувствую этот запах... Это приближается свобода! Вы чувствуете этот запах?
 – Чувствуем! – пламенно сказал Додич.
 – Я и тоже, всем сердцем! – добавил Калич.
 – И другие, – подхватил профессор, – тоже его чувствуют! Весь Стольный, Тырлово, вся страна, как один! большой! организм! Вся в розах! Вы замечали, сколько людей у нас ходит теперь с гвоздиками! Идешь и видишь – свой, а вот еще свои прошли, свои, родные, единомышленники! И вот мы с вами... Вы уж простите, если что... Но теперь мы, как говорится, в одной лодке.
 – Гребем! – весело зарычал Додич.
 – Рулим! – крикнул Калич.
   Все трое расхохотались. Профессор сел на место. Лоб его заблестел от пота, он достал платок и вытер. Странным образом кожа профессора образовала крупную складку в том месте, где он прикладывал платок.
 – Сидор Никанорович! – Дима многозначительно кивнул. 
 – Ах, опять? – профессор попытался разгладить складку пальцами, но кожа теперь была подобна пластилину и размазывалась от прикосновений.
 – Я вам говорил купить у меня закрепитель, – язвительно сказал Казимиров.
 – Могли бы и подарить, Подло Падлович, – заметил Млекопитающий, которому, кажется, удалось поправить кожу на место.
 – А я не скрываю, – отозвался Казимиров, – что я не делаю скидок ни для друзей, ни для врагов.
 – Кажется, мы опять затеваем наш давнишний спор. 
   Тут вмешался издатель Носков:
 – Эта свобода, – сказал он, – Мы ее тоже хочем.
 – Так вы за Иванова? – спросил профессор.
 – Да, я даже подписал открытое письмо. Мы, интеллектуальная элита, поддерживаем Ивана Ивановича Иванова. Который гвоздичный. Вы не представляете, как нам плохо живется.
 – Отчего же не представляю? Очень хорошо представляю, – закачал головой Млекопитающий.
 – Нет, не представляете. Сейчас, при режиме, мы можем печатать фантастику только про ракеты и их героические экипажи. А когда будет свобода, то мы будем печатать еще и про... про... Одним словом, свобода даст нам очень многое!
 – С нетерпением жду, когда наш рынок заполнится качественной литературой! – пламенно заявил Дима Калич.
 – Вы хочете сказать, что сейчас на нем нет качественной литературы? – обиделся Носков, – А я что издаю?! У меня всегда есть выбор из ракет и их экипажей. Я всегда требую, чтобы автор предоставлял читателю подробный психологический портрет каждого члена экипажа, включая стюардесс. Стюардессы вносят в сюжет дополнительные, романтические линии.
 – И мы ценим ваш вклад в развитие литературной мысли, – заверил Носкова Додич.
 – Благодарю!
 – Что вы всё спорите! – сказала Авдотья Павловна, – Пряники деревенеют!
 – И правда! – профессор схватил с блюда пряник и впился в него зубами. Так и застыл. Его стали спрашивать, что случилось, а он все мычал в ответ, пока наконец не смог объяснить жестами, что не может разомкнуть челюстей – пряник мешает. Старый. Батюшка метнул на супругу яростный взгляд.
   В это время в прихожей послышалась какая-то возня. Авдотья быстрыми шагами, топая по дощатому полу, крашеному в бурый цвет, пошла туда.
 – Степка! Степка пришел! – воскликнула она как будто удивленно. В комнату вошел, мягко ступая шерстяными носками, коренастый человек средних лет, с жирными, пробранными посередине черными волосами и растерянным лицом. У человека был железный лоб.
 – Здравствуйте, Степан Ильич, – поприветствовал его Млекопитающий.
 – Гигул! – крикнул в ответ племянник хозяев дома. Он частенько захаживал сюда, на людей посмотреть, себя показать.
 – Хочешь конфетку? – Млекопитающий с видом фокусника неуловимым жестом извлек из рукава длинную конфету в полосатой обертке и протянул ее Степке.
 – Ам! – Степка проворно схватил лакомство и прямо в бумажке сунул себе в рот.
 – Наивное дитё! – Авдотья Павловна умилилась, всплеснув руками.
   Надобно рассказать, кто таков Степка Балаболя и откуда он взялся. Родился он как есть с железным лбом. Матушка его, Хавронья Никитишна, объясняла это тем, что будучи на сносях, не убереглась – дорогу ей черная кошка перебежала, а еще как нарочно коснулся ее своим горбом горбун на базаре, а соседка передала ей через порог соленый огурец.
   Поскольку железный лоб давал мальчику определенные преимущества пробивного свойства, то с младых ногтей он взял манеру всех таранить. Идет ли кто по улице, приходит ли в гости – всех он таранит. А ежели нет никого живого рядом, то и о стенку можно побиться. Однако стучась лбом о твердые предметы, Степка непоправимо глупел. 
   После окончания школы Степка поступил в институт. На занятиях он сидел молча, задумчиво щупая вмятины на своей голове. Преподаватели глядели и устрашались.
   Получив заветную корочку, Степка проявил нигилизм и съел ее, а потом устроился работать на кондитерскую фабрику, где полную смену занимался тем, что колол лбом орехи. Нельзя усомниться в том, что умственные его способности при этом лишь усугублялись.
   В доме Тихомировых Степка вел себя смирно, разве что, когда речь заходила о политике, то выходил из темного угла, где обычно сидел, и начинал, жестикулируя, выражать свое видение ситуации. Красок он не жалел – от его размахивания руками собеседникам удавалось уклоняться с трудом, но иногда они получали, вследствие чего возвращались домой кто с разбитым носом, а кто и с фонарем под глазом. Видение политики у Степки было замечательное – всю власть он признавал порочной, и изъявлял желание, выражаемое емким возгласом "мне!", на что Авдотья Павловна обычно говорила, что да, действительно, ежели бы передать всю полноту власти Степану, то худа не будет, потому что известно – господь милостив к блаженным, и спустя день после водворения Степки на высшую государственную должность сам бог начнет посылать обильные урожаи, вразумит иностранных банкиров дабы те списали внешний долг, а над городами начнутся обильные дожди из конфет и пирожных. Останется только лежать на печи да жевать калачи.
   Один раз Степка даже написал рассказ и дал его Носкову. Носков прочел. Ему понравилось. Он рассказ напечатал, а перед ним поместил текст, гласящий, что-де если бы каждый так писал, "то журнал превратится в хронику классиков". Более того, пропечатав рассказ Степана, Носкову пришла в голову идея величать свой журнал элитным. На этой почве он впал в длительные, нервные раздумия. С одной стороны, он мог бы посчитать все приходящие к нему материалы элитными. Но даже он понимал, что это – не выход! С другой точки зрения, он мог вообще поднять планку выше неба и не печатать совершенно ничего.
   В итоге было найдено решение, достойное мудреца. Вспомнив легенду о царе Мидасе, который к чему ни прикасался, то обращалось в золото, Носков нанял Степку редактором, полагая, что касаясь своим талантом чужих рукописей, тот преобразит оные в шедевры. И впрямь, после поступления Степки на работу журнал стал больше раскупаться. Более того – радикально изменилась его читательская аудитория, хотя Носкова иногда и смущали поступающие в редакцию записки вида "Давай больше маразма!".  
   Повсеместно в публикуемых произведениях видны были проявления скрипа пера неутомимого Степана. Читателям это нравилось, читатели ходили по городскому парку с журналами в руках и показывали экземпляры друг другу, тыча пальцами в избранные места на страницах и удивленно посмеиваясь. Это продолжалось месяца три, пока читателей не стало тошнить. Даже вышел приказ, запрещающий входить в парки с журналами г-на Носкова, а также читать их на улицах и в прочих общественных местах. Редкая читательская оппозиция вышла было на демонстрацию, но позеленела лицами и быстро рассосалась.
   Носков задумался. Результатом этих дум стало увольнение Степки, но увольнение односторонне – Степка об этом не знал. Он продолжал редакторскую деятельность и был уверен, что приносит пользу обществу. Правда была иной – Носков пускал труды Степана в мусорную корзину. А поскольку Степан не умел читать, то никак не мог проверить, есть ли плоды его правки в выходящих номерах журнала, или нет.
   Млекопитающий налил в блюдце чай и отхлебнул.
 – Да, – сказал он, – то ли дело было в нашей молодости. Для таких как он, – профессор кивнул на Степку, – интернаты специальные строились.
 – Сейчас они тоже строятся, – возразил Додик.
 – Нет, не строятся, – грустно заметил Млекопитающий, – уж я-то знаю в этом толк.
   И в самом деле, толк он в этом знал, ибо был своеобразным летописцем города. Не так давно в одном из летних кафе происходила следующая сцена.

   СЦЕНА, РАСКРЫВАЮЩАЯ ЧИТАТЕЛЮ ОБРАЗ ПРОФЕССОРА

   Двое – издатель Грач, похожий на грача, и пожилой человек в костюме, шляпе и при лоснящемся лице.
 – Вашу книгу мы издадим, – говорит Грач. 
 – Я очень рад, – отвечает профессор Млекопитающий, этот добровольный летописец, историк, хранитель городских ключей и скрижалей, на которых князья писали свой закон...
   С блокнотом и ручкой, ходит этот святой человек по Тырлово и, когда увидит где новостройки, то радуется, как дитя, и записывает, что видел. А потом пишет по мотивом этого статью, призванную преисполнить сердца читателей радостью и гордостью. Растет город-то! Развивается!
   Особливо ликовал Млекопитающий, когда видел, что дикого вида мужики с бензопилами лишали вековые древа своих ветвей, а потом от самих же оставляли только пни – оные бывали выкорчевываемы после. Млекопитающий бегал между этих мужиков в касках и ободряюще восклицал: "Давай-давай, пили, пили еще!". А в газете появлялась статья: "В помощь отопительному сезону – будем с дровишками!".
   А один раз профессор Млекопитающий испытал нужду и пошел в туалет в зеленом скверике. Спустившись по лестнице в темное вонючее помещение, он пришел в ужас – поперек комнаты была натянута огромная, липкая паутина. Непонятно зачем, профессор ступил вперед и попал в тенеты. Запутавшись, Млекопитающий начал дергаться и влип еще больше. Вдруг он заметил, как из угла сортира к нему приближается громадный, размером с кошку, паук, чье раздувшееся брюхо напоминало черт знает что.
   Одни лишь Мойры ведают, что бы дурное произошло с Млекопитающим, как вдруг ему на помощь из второй кабинки слева пришел высокий брюнет, закутанный в плащ! Он встал перед пауком и распахнулся! Паук упал замертво. Но злоключения Млекопитающего на этом не окончились...
   Брюнет подошел к нему вплотную и спросил:
 – А как вы думаете, правильнее будет – "носЫ" или "носА"? Есть брать множественное число слова "нос"?
 – Я думаю, – ответил Млекопитающий, – и наука орфография думает, – добавил он уже саркастично, – что "носы".
 – Но ведь, – возразил брюнет, – Есть ведь слово "парус". И во множественном числе мы говорим – "паруса", а не "парусы". Почему же в случае с носом правила применяются совершенно иные?
 – Это, молодой человек, не нам с вам решать. Есть словарь, и там все написано, черным по белому. Носы – носы. Вот вам еще аналогия. Газ – газы. 
   Вдруг дверь в туалет, скрипнув пружиной, захлопнулась. Свет лампочки мигнул. За четырьмя окошками под самым потолком, находящимися вровень с землей, сверкнула молния. Затем ударил гром. Потусторонние уста извергнули грозный рык:
 – Оооооооо!
 – Кто ты? – спросил брюнет.
 – Яааааа туалееееетный голооооос!
 – Туалетный голос! – Млекопитающий забился в тенетах.
 – Что тебе от нас нужно? – брюнет, казалось, не терял присутствие духа.
 – Колбаааасууууу!
 – Я хочу какать! – крикнул профессор.
 – Позволь этому человеку присесть, и я принесу тебе колбасы! – сказал брюнет.
 – Хорошооо! У тебя есть одииин чаааас. Возвращайся с колбасоой, или я не выпущу отсюда этого человееека!
 – Не беспокойтесь, я вернусь, – пообещал брюнет Млекопитающему.
   Снова вспыхнула молния, грянул гром, и паутина растворилась в воздухе. Профессор устремился в кабинку.
   Там он предался воспоминаниям...
   Вот он, маленький сельский хлопчик. Не село, а даже хутор... Плетни. Печка. Хата-мазанка. Вся молодежь подалась в город, остались одни старики. Газа нет, света нет, не говоря уже о водопроводе. Зато есть проводное радио. Оттуда хуторяне черпают всю информацию о том, что происходит в большом мире.
   Родители юного Ивасика (это потом он сменил имя, став Сидором) на заработках, тоже в городе. Ивасик один, с бабушкой и дедушкой. Ему уже девять лет, но в школу он не ходит. Летом его учит Андрей, парень двадцати пяти лет, который приезжает на землю предков отдохнуть, попить молока и налиться силой. Андрей пишет на куске бумаги разные слова и показывает Ивасику, как их надо читать. Андрей умный, он в городе учится в институте. Сельские предки дают на это деньги.
 – Са, – Андрей проводит грязным пальцем по бумаге.
 – Са, – повторяет Ивасик.
 – Ло! – весело заканчивает слово Андрей.
 – Ло!
 – Сало сила, спорт могила!
   Глаза Ивасика искрятся: 
 – Сало сила, спорт могила! – зачарованно повторяет он, – Спорт могила! 
   Радость слышна в голосе его, радость постигающего азы чтения человека. Андрей хлопает его по спине:
 – Ну, – говорит, – теперь могарыч неси!
   Когда Андрей выпьет, то всегда идет во двор силу показывать. Берет рельсу, кладет себе на плечи, обе руки – на перекладины, и начинает эту рельсу сгибать. А потом разгибает. Лицо его становится от того красным, а подбородок и губы дрожат мелко-мелко, и он иногда нижнюю губу закусывает.
   В соседнем селе был учитель, Селезнев. Ходил по округе с папироской, собирал этнографический материал. Андрей не понимал Селезнева. Тот, сам уроженец села, получив в Стольном высшее образование, вернулся на родину и стал учить детей. Как же, думал Андрей, можно было променять большой, полный огней город с метро и потоком автомобилей на это захолустье?
   Однажды пришел Селезнев на хутор, а там был в это время Андрей. Селезнев походил по дворам, записал несколько песен, которые шамкающие старухи ему пропели неверными голосами и терпеливо продиктовали тексты. А потом учитель встретил Андрея. Андрей вышел перед домом, взял на плечи рельсу, согнул ее и спросил у Селезнева:
 – А ты так можешь?
 – Не могу, – признался учитель.
 – То-то! – и Андрей ушел.  
   Маленький Ивасик наблюдал за этим в окошко и сделал вывод, что пример надо брать с Андрея. А этот, который учитель – пусть дальше песни собирает, толку-то.
   Когда Ивасик вырос, научился сгибать рельсу и получал паспорт, то решил сменить имя и фамилию. Долго сидел он над книжками, по слогам читая отдельные слова. Всю ночь листал страницы, до первых петухов. И вычитал-таки. Когда его спросили, какую он хочет новую фамилию, он решительно ответил:
 – Млекопитающий!
   Это было много лет назад. Млекопитающий отправился покорять Стольный. Деда с бабкой он убил топором и бросил в старый колодец на заднем дворе, продал их скотину и, засунув деньги под стельки кирзовых сапог, отправился в город, где поступил в институт на филологический факультет.
   Он был ленив. Но потом взыграло честолюбие. Его развитию Млекопитающий был обязан, как ни странно, Селезневу. Дело в том, что в Стольном вышла книжка песен, собранных учителем. Как?! – возопил мысленно Ивасик, – Селезнев из села не вылезает и нате вам – книжки его тут в Стольном печатаются, а он, Млекопитающий, обитатель столицы – прозябает в безвестности?!
   Друг надоумил. Млекопитающий делил снимаемую комнату вместе с другим студентом по фамилии Носков. Носков, вообще говоря, не учился вовсе – так, числился. Он вполне мог позволить себе хоть целую квартиру снимать, ибо деньги у него водились. Он был начинающий, но подающий надежды писатель-фантаст.
   В то время страна была отделена от других краев высоким, чуть не выше полета птиц, земляным бугром. Иногда за бугор с помощью специальных катапульт перебрасывали людей. Точно так же их перемещали обратно. Вернувшиеся привозили с собой книжки в ярких обложках, с героического вида космонавтами, грудастыми девами да шипастыми драконами. Носков эти книжки приобретал и, как он выражался, "работал над ними". Результатом этой работы являлся художественный перевод, выдаваемый Носковым за оригинальное произведение его собственного авторства. А что? Все равно мало кто за бугром бывает...
   Носков дал Млекопитающему совет. На другой день Млекопитающий нанял троих студентов, которые были – бледные, худые, патлатые и бедно одетые. Эти студенты начали дни и ночи напролет строчить для Млекопитающего контрольные, курсовые, потом дипломную, потом диссертацию – всё выше, больше, дальше! Так Млекопитающий стал профессором.
   Кто мог подумать, что такой уважаемый человек в один прекрасный момент окажется в плену и паркового туалета?
   Брюнет в плаще так и не вернулся. Подлый! Туалет предложил профессору сделку, от которой тот, во имя живота своего, не смог отказаться. Профессор принял в себя глас туалета, дабы время от времени представлять его интересы во внешнем мире. Выражалось это в том, что Млекопитающий мог ни с того, ни с сего запрокинуть голову и начать вещать тембром неземной глубины разные словесы.
 
   ДАЛЕЕ

 – Не строятся, – повторил профессор.
 – Вам, конечно, виднее, – подтвердил Дима Калич. 
 – А кто, спрашивается, землю будет унавоживать? – вдруг спросил Ипполитов.
   Все задумались. Наконец Носкова осенило:
 – Рогатый скот!
 – Зри глубже! – осадил его купец. Снова задумались. Ипполитов между тем стал развивать новую мысль:
 – Вот я хочу купить завод, производящий силикатный кирпич.
 – Хорошее дело, – поддерживал его Млекопитающий.
 – Но прежде чем покупать его, я пойду к градоначальнику и спрошу его – Митяй, а нужен ли тебе силикатный кирпич по завышенной цене? И если Митяй мне ответит, что нужен, но разницу мы делим поровну, тогда я куплю завод. Ну а на нет и суда нет.
 – О эта непосредственность в обращении! – восхитился Додик, – Эта искренность в выражении самых потаенных помыслов!
 – Нас всех тут объединяет одно – доверие, – весомо сказал Казимиров.
 – Как это говорится на латыни... фидо... дидо... – профессор потер рукой подбородок. Вдруг лицо его сосредоточилось. Он сел ровно, запрокинул голову и низким басом возвестил:
 – Мне нужно ваше внимание.
   Присутствующие были осведомлены о странном свойстве Млекопитающего и восприняли сказанное как нельзя более серьезно.
 – Слушаем вас, – сказал Носков. 
 – Представитель высшего разума, – быстро шепнул Додич Каличу.
 – Кто? – так же тихо спросил его Дима.
 – Через профессора говорит дух туалета, – ответил Игорь. Между тем Млекопитающий, не меняя положения головы, сказал:
 – Закладывай фундамент прежде, чем строишь дом.  
 – Истина, истина, – закачал головой Носков.
 – Говорите, волюшка вам нужна?
 – Ждем ее, как второго пришествия!
 – Истину говорю вам – на этот раз воли вы не получите. Ни один Иванов, ни другой вам ее не дадут.
 – Как? Почему? – всполошились все.
 – Своего проводника воли ставить надо. На всякого мудреца довольно глупости. Глупости покоряется мир. Среди нас есть глупость?
   Посмотрели на Степана Балаболю. Тот, ощутив на себе внимание, изрек:
 – Выпил ррумку, выпил две, закружилось в голове! – и засмеялся.
 – Именно он, – сказал профессор, – Может стать проводником наших передовых идей. Степан Балаболя. Это он будет нашей вершащей историю рукой, рукой бездумной, а значит – беспощадной к врагам. Мы превратим эту страну в рай, а ее жителей – в небожителей!
 – И да будет так, – Носков склонил голову в почтении.
 – Я предлагаю вам программу действий. Периодически я буду наставлять вас, как и что надо делать, а вы выполняйте. И будет вам волюшка!
 – Будет! – ожесточенно ударил по столу Ипполитов.
 – Назначения сначала очень простые. Ипполитов обеспечивает денежную силу. Носков – информационная поддержка. Казимиров – дополнительный финансовый ресурс и влияние на градоначальника.
 – Он мой сын, – признался Казимиров, краснея.
 – Додич и Калич – связь со студенчеством, пробуждение в нем осмысленности, его прозрение. Худой – написание слоганов, речей и песен. Супруги Тихомировы обеспечивают штабную деятельность. Профессор Млекопитающий – внедрение в академические круги мысли, что без нового вожака народа не видать нам волюшки. Наконец, Степан Балаболя. Первое задание тебе, наш герой – каждый день выходить на угол центральной улицы и орать, да погромче орать, что есть правда и кривда, и что ты один в целом мире знаешь, где они. При этом бей себя в грудь и плач. Когда же спросят тебя – где правда, где кривда, тогда отвечай по совести – не знаю, но с вами вместе – найду!
   Млекопитающий остановился, чтобы перевести дух. Все были поражены и молчали. Профессор продолжил:
 – Посему предлагаю – начать действовать незамедлительно, а наше добровольное объединение назвать... Союз рачителей!
 – Славаа! – проблеял Дима Калич.

   ГОРОД ТЫРЛОВО

   Необходимо сделать небольшое лирическое отступление и рассказать, где все это происходит. Город Тырлово живописно расположен на берегах речки Сурепы. На левом ее берегу произрастает ельник и трудится вот уже век спичечная фабрика. Правый же берег, холмистый, служит пристанищем для улиц и зданий.
   От Стольного Тырлово находится не то чтобы далеко, но и не близко – так, в самый раз. Через лесочек перейти да озерцо по мостку миновать, а там по полю-полюшку за зелену дубравушку и сразу будет Стольный. В старое время, бывало, как спички в Стольном понадобятся, так едут подводы в Тырлово, и происходит натуральный обмен. Тырловцы столичным – спички, столичные тырловцам – чай да кофей. 
   О древности обоих городов, кто из них старше, пусть судят научные люди. Известно, что в летописях оба города начали упоминаться примерно в одно время. Тырлово впервые обозначилось на древних свитках в связи с пожаром на доисторической тогда спичечной фабрики, которая представляла собой избу, в коей сидели хмурые мужики и перочинными ножичками строгали из бревнышек спички, окуная оные концами в серу. 
   Природа вокруг Тырлово, кроме леса, была торовата на разные натуральные ресурсы. Как уже говорилось, имелось болото, используемое Казимировым в парфюмерных целях. Также в лесу обретались особого свойства глины. О целебных тырловских глинах было известно по всей округе и далее, поэтому каждое лето из Стольного приезжали изможденные хворями люди, чтобы намазываться глиной и возлежать на песце, от чего, по их мнению, хвори уходили через песок прямо в почву.
   Чудесная глина была открыта следующим образом. Жила в слободе свинья Клуша. С некоторых пор она стала бегать в лес и пропадала там до самого вечера. Шли годы, а Клуша оставались молодою. Ни единая морщина не испещрила ее свинье чело, ни один волос щетины не поседел. Люди смекнули, что дело тут не чисто. И решили за Клушей проследить.
   Вызвались три добровольца, Ивашка, Сережка да человек дикого вида, что звал себя Мавритан, и другие так его звали. Побежала свинья, увязались и эти трое за ней. Бежит Клуша через бурелом, по краю болота бежит, хрюкает и урчит. А тропа протоптанная. Значит, не в первый раз бегает. Традиция.
   Вдруг выбегает она на поляну. Три сосны на песчаном уступе стоят, сверху шишками глядят. А под уступом – большая лужа, или даже яма с дождевой водой вперемежку с глиной. Свинья в ту яму – бултых! И ну валяться!
   Но Ивашка, Сережка и Мавритан на спешат. Дальше наблюдают. Подлетает к луже птичка. Только клювик намочила, как сразу птенцом стала! А вот червь дождевой подполз, голову окунуть – окунул, и в маленького червячка оборотился. Помолодел, значит!
   Позже ученые выяснили, что чем меньше тело, тем более глина на него воздействовала. Что до Клуши, то ее стали почитать за святую, яму назвали купелью, а неподалеку построили часовеньку о золотой макушке.
   Люди в Тырлово жили смирные, ни бунтов, ни революций не учиняли, разве что на тротуары плевали чаще, нежели жители Стольного, но и те вскоре переняли у них эту дурную черту – занесенную в Стольный, впрочем, именно тырловцами. Один бывший житель Тырлова, ныне кандидат-филолог, даже написал работу по этому поводу – "К вопросу о происхождении плевков". Он провел исследование и выяснил, что в древности население мест, где ныне расположен Тырлово, считали плевок своеобразным ритуалом оплодотворения земли, а следовательно, плюя, они тем самым желали доброго урожая и вообще всяческого процветания. Мир дому вашему, да будет он всегда с хлебом и млеком!
   Вот вкратце и все, что я хотел рассказать о городе Тырлово.

   НАЧАЛО ДОСТОСТАВНЫХ ДЕЯНИЙ

   Внешне все выглядело так, как раньше – те же самые люди собирались в домике Тихомировых, но цели у них уже были другие. Не праздное словоблудие, но взращивание новой силы, призванной нести благосостояние и волюшку.
   К рачителям также примкнули поэтесса Галера Зед и Тимофей Паскудов, модный прозаик. Проникнувшись идеями рачителей, а также впечатлившись Гласом, вещавшим через Млекопитающего, они предложили свои услуги и начали работу. Паскудов взял на себя распространение передовых идей в своем широком кругу писателей таких же модных, как и он сам. Кроме того, ему было поручено написать правдивую биографию Степана Балаболи, в виде книжки страниц эдак на 500. Герой книги к ее концу превращался в "талантливого журналиста" и "чуткого литературного редактора".     
   Следуя страницами книги, читатель узнавал, что уже многие годы Балаболя размышлял над правдой и кривдой, думал, в чем причина всех бед, и эти думы привели его к очень простой мысли – власть не та. И ее надо менять. А кто единственно ее достоин? Конечно же, Балаболя. Далее приводился пример, как участие Степана в журнале Носкова подняло тиражи на небывалую высоту.
   Зед же занялась сочинением песен (Худой обиделся и повесился, но был спасен, однако все равно обижен), которые предполагалось запустить в народ под видом народного творчества. Носков обещал даже выпустить их сборник, где Зед числилась бы собирательницей и составительницей. Песен она писала по одной в день, некоторые даже ложила на музыку, исполняя оную на гитаре. Появилась острая необходимость в переложении звука в аккорды и, что важно, в табулатуры. Дима Калич привел надежного человека, из прогрессивно настроенных студентов. Звали его Егор Кукареков и вид он имел весьма экзотический – был лыс, как колено, однако с густой рыжеватой, будто спинка таракана, бородой. Он виртуозно играл на гитаре. Непременно снимал все струны кроме одной, и на одной этой струне показывал, на что способен. Задавал жару. 
   Зед и Кукареков в процессе работы над песнями прониклись друг к другу нежными чувствами и возжелались взаимно. Как результат, должно было появиться дитя. Решили назвать его так – если мальчик, то Степан, а ежели девочка, то Степанида – по имени Балаболи.
   Кукареков стал болеть за дело Балаболи всей душой, увидев в нем человека, способного перевернуть мир. Время от времени он приходил к Тихомировым с гитарой и играл придуманные Зед песни. Балаболе нравилось. "Душевные", – говорил он. Рачители воодушевлялись. 
   Памятуя выражение, что готовь сани летом, а телегу зимой, рачители наняли команду для создания двух рекламных роликов Степана для грядущих выборов. 
   В первом ролике Балаболя сидел на диване, а перед ним стоял на табурет. Подходили какие-то люди в дорогих костюмах (министры), и каждый клал на табурет по грецкому ореху. Некоторое добавляли при этом: "Вот ЧТО делать?".
   Затем Балаболя сидел пред орехами, задумчиво подняв бровь и закусив уголок губы. Вдруг лицо его оживляется, он поднимает руку с вытянутым указующим перстом. Понял! Начинает бить лбом по орехам. Раздаются характерные звуки, летят кусочки скорлупы. Когда с делом покончено, Балаболя смотрит прямо и говорит: "Вот так я решу ВСЕ проблемы".
   Другой ролик был короче. Балаболя заходит в явно правительственное здание, и его тут же начинают окружать угодливые мздоимцы, бюрократы с согбенными спинами, елейный правдолюбцы со сложенными вместе ручками, и прочая нечисть. Они высовывают языки, соблазняют Балаболя пачками денег, заигрывают глазками.
   Балаболя останавливается и хмурит брови. Затем восклицает: "Ану!" и топает ногой. Нечисть в ужасе разбегается. Балаболя широко улыбается и делает жест рукой. Играет арфа. Помещение преображается, светлеет, за рабочими столами сидят энергичные молодые люди, опять-такие в дорогих костюмах – кто задумавшись над бумагой, кто в просветлении поднимает руку так же, как сам Балаболя в первом ролике; некоторые обсуждают между собой насущные проблемы государства. Зрителю ясно, что это – новая команда, которую Балаболя приведет с собой. На экране появляется надпись: "А ну-ка вместе...". Затемнение. 
   Между тем, Степан Ильич вошел во вкус своей предвыборной кампании. В нем проснулись силы, доселе дремавшие и теперь, выспавшись пробудившиеся с удесятеренной силой. У Балаболи начал развиваться законотворительный орган. Как следствие, Балаболя стал говорить не фразами, а указами. Что ни предложение, то закон или указ номер такой-то. Иногда, уточняя, он снисходил до подпунктов. Но предпочитал все же бить по верхам, сразу целыми указами.  
   Паскудов ходил за ним по пятам с блокнотом и записывал с целью обнародования. А указы свои Балаболя выдавал каждые пять минут. Ему остро хотелось все в стране перекроить, переделать во благо всеобщей справедливости. И до всего ему дело есть. Забор покосившийся увидит, сразу глаголит:
 – Указ номер 4112. Наклону забора придать надлежащий угол девяносто градусов.
   Постепенно дело набирало обороты. Силы перебрасывались в Стольный. Приближались новые выборы. Рачители были готовы. Они вылили миллионы ведер грязи на конкурентов. Они показали народу нового вождя. Вождь был прост. Вождь был свой. Вождь резал правду-матку в глаза. У него было такое право. Балаболя был чист и непорочен. Он выходил на площадь и клеймил все вокруг. Режим и служителей режима. Все беды мира он списывал на режим. 
 – Вот этим лбом, – говорил он, – я разобью режим вдребезги! Я вам волюшку покажу!
   Толпа ликовала.

   НАШ СТЕПАН ИЛЬИЧ

   Жили были супруги Свиридовы, Иван да Марья. Иван всегда считал себя политически подкованным, а Марья так, не очень, но всегда при случае говорила: "Вот мой Иван в этом очень хорошо разбирается". Сам же Иван считал себя эрудитом.
  Когда началась вся эта котовасия со Степкой, Иван Свиридов стал сам не свой. Похудел, интеллектуально полысел, начал курить другой сорт папирос, перестал чистить зубы, умываться и стричь ногти, отказывался выходить из дому, даже чтобы вынести мусор. Короче говоря, очень переживал человек.
   С утра до вечера он только и делал, что читал печатный орган рачителей – "Фиговый листок" и смотрел революционный канал. "Листок" ему приносила жена. Иван словно собачка прыгал вокруг сумки, покуда Марья не доставала оттуда свежий номер и давала ему понюхать. Тогда Иван лизал ей руки и получал вожделенный экземпляр, после чего с ногами сигал на диван и углублялся в чтение. Время от времени он вскидывал голову, и бросая на жену пылающий взор, говорил: "Не! Что творят!". Или такое: "Сатрапы!".
   Пока жена работала, Иван с периодичностью раз в полчаса названивал к ней на работу и сообщал новости, которые видел по телевизору. Новости эти были самые разнообразные – Балаболя вроде бы выступит сегодня во столько-то, будет обличать таких-то, Балаболю видели подающего милостыню (какой редчайшей доброты человек!), артель такая-то наладила производство значков с портретом Степана ("так вот, Марьюшка, если увидишь такие, возьми мне хотя бы две штуки! Скажи, что очень надо!").
   Дома Иван ходил в спортивных штанах и майке, повязав вокруг головы платок с изображением Степана, сложив оный платок в виде полосы. Из "Листка" он делал вырезки и наклеивал их в альбом, а Марье говорил: "Это наша история", делая особое ударение на последнем слове.
   Иван тщательно изучил любимые блюда Степана Балаболи и просил жену по возможности готовить и ему такие же. Поскольку на работе Иван не показывался, там забеспокоились и стали ему звонить. Иван занял обвинительную позицию:
 – Как?! Такое происходит, а вы остаетесь в стороне! Да как вы можете! Сейчас, когда Балаболе нужны все наши силы, вы не проявляете ни грамма сознательности, да еще и с меня спрос хотите иметь? 
   Когда Ивану заметили, что работа сама собой не делается, и что он, быть может, хочет взять отпуск или уволиться, Свиридов заорал: "Вы-ы там! Кайтесь!" и бросил трубку на рычаги. На другой стороне провода сделали недоуменное лицо.
   Вскоре Балаболя придумал такую штуку – чтобы все, кто хотят волюшки, пришли на лобное местно и начали дружно мычать. Балаболя пояснил, что это проявление народного юмора ожесточит Иванова и тот сложит бразды правления.
   Идея пришлась по вкусу и уже на второй день после призыва каждый считал своим долгом на  Лобную площадь пойти и помычать. Всяк мычал по-разному. Одни с фанатичным блеском в глазах, другие тупо, натужно, третьи драли глотки так, что потом не могли говорить, но было в Стольном такое мычание, что дрожали стекла и шатались люстры. Мычание сплачивало. Незнакомые между собой сторонники Балаболи приветствовали друг друга прямо на улице или в транспорте.
 – Ммму! – затягивал один.
 – Мууу! – весело вторил ему другой. А иногда мычали все хором. 
   Относительную чистоту городских улиц нарушили политически активные крестьяне, прибывшие из дальних и ближних уголков страны, ведя на веревках коров и быков. Выстроив оных опять же на Лобной, вместе со зверями они издали мычание такой силы, что дрогнула земля, разошелся асфальт и оттуда забили минеральные ключи. Невесть откуда взявшиеся страждущие и нуждущие начали в той воде купаться, затем отбросили костыли и возвестили о чуде. Появился какой-то человек, называвший себя иеромонахом, и стал толковать промеж людей, что ключи – прямое следствие действий Балаболи, который, дескать, все делает правильно. Мычите, ребята, погромче! И что же, и грянули!
   Иванов испугался и позорно бежал, не оставив никакой записки. Проще говоря, пропал. Потом историки даже усомнились – а был ли Иванов? Но, поскольку при Иванове существовал преступный режим, то решили, что раз был режим (порождение Иванова), то Иванов тоже был. Факт.
   Балаболя залез на крышу правительственного дома, подпрыгнул несколько раз и крикнул толпе:
 – Друзья! Все дружат со всеми!
   Все стали обниматься, целоваться, смеяться, петь песни, повторять на разные лады "все дружат со всеми" и конечно же, мычать. Была весна, цветущая весна.

   ПРОШЛО МНОГО ЛЕТ

   Летнее кафе на открытом воздухе. За столиком пьют кофе поэтесса и прозаик, оба достаточно пожилые, с проседью, одетые нарочито прилично. Они ведут беседу на тему современного положения в литературе. У поэтессы в волосах брошка, имеющая вид бабочки, скорее всего мотылька – знаете, бывают такие, бледно-фиолетовые. Она наклонилась вперед, поставив локоть на стол, а пальцами держа подбородок. Маленькой головой поэтесса напоминает змею. 
   Прозаик производит впечатление несколько питекантропа, в основном благодаря несуразной вставной челюсти. Из-за нее он старается говорить более внятно, а получается просто громче. Поэтому кажется, будто он постоянно орет. 
 – Дайте же мне положительного героя! – может быть, прозаик хотел сказать это с долей риторической мольбы в голосе, однако вышел настоящий приказ комбрига, и многие в кафе повернулись в его сторону.
 – Настоящего героя! – продолжает прозаик. Вот тут мы дадим ему имя. Тимофей Паскудов.
 – Где теперь их возьмешь? – невнятно замечает поэтесса Галера Зед.
 – Я задыхаюсь без положительных героев! – Тимофеев глядит на собеседницу, ожидая реакции.
 – Да, духовный голод. Это мне знакомо, – Зед наконец отнимает руку от подбородка, берет чашку и делает глоток.
   К ним подходит официантка. Молодая, в фартуке, на кармашке вышито имя "Фиалка Хлебова", волосы кудряшками, чепец.
 – Простите, – говорит она, – Что мне приходится спрашивать, но знаете, недавно ввели такие правила. Есть ли у вас разрешение затрагивать эту тему?
 – Вы о чем! – гремит Паскудов.
 – На тему литературы... Говорить в публичных местах, громко выражая недовольство современным положением...
 – Конечно же есть, девушка! – раздраженно бросает Зед, – Мы члены союза писателей!
 – Тогда, боюсь, я все же должна попросить вас показать свои удостоверения, что вы действительно его члены...
 – Вот, смотрите, – Зед роется в сумочке и вынимает оттуда бордовую "корочку" с золотым тиснением. Паскудов достает аналогичный документ, кажется, из заднего кармана своих брюк.
 
   БРЮКИ

   Как Паскудов покупал себе эти брюки. В конце зимы, когда сосульки начали таять и угрожать прохожим, а сосед Паскудова по лестничной клетке, Никифор Иванов, ударился в революционную деятельность, поднимая всех дворников в округе на борьбу с сосульками, писатель решил купить себе новые брюки. Иногда он радовал себя такими подарками. То брюки купит, то шапку. Потом ходит по знакомым, хвастается – вот, говорит, шапку купил.
 – Ну? – говорят знакомые.
 – Вот тебе и ну! Лови момент, как говорится! Я иду, смотрю – хорошая шапка лежит. Дай думаю куплю.
 – Вот эту, что на тебе?
 – Ну да, какую же? И купил.
 – А дорого?
 – Я говорю, что нет. Иначе бы и не купил. А тут смотрю – и дешево, и сердито!
 – Да, не прогадал!
 – Вот и я о том же!
 – А старую куда?
 – Как? Тоже – носить! Эту если постирать, то в чем? 
 – А старая есть.
 – Да, есть старая. Теперь я, получается, завидный жених.
   Паскудов был завидным женихом уже 56 лет. Правда, на двадцатом году своей жизни он женился, но жена его умерла, отравленная ядом его злословия. Как поджарит ему яичницу, он говорит – соли мало! Так его жене от этого обидно стало, что она буквально за день почернела вся. Тошно мне, говорит. Вечером говорит ему: "Всё, Тимофей, для тебя я умерла". Спаковала чемоданы и того – на Таймыр. Так с той поры Паскудов и ходит в завидных холостяках.
   И вот надумал он брюки себе купить. Пошел в магазин, видит – висят шерстяные брюки, как раз его размер. Он думает – а зачем брать шерстяные? Ведь еще немного, и будет самая настоящая весна! 
   Тут брюки поднимают к нему одну брючину, и ее раструбом, словно губами, произносят:
 – Купи нас, Тимофей Ильич, не пожалеешь! Мы тебе службу верную нести будем! 
 – Как же я вас куплю, – отвечает Паскудов, – Если весна на дворе!
 – А пар костей не ломит!
 – Не ломит! – добавила и вторая штанина.
   Паскудов подивился диву дивному, и решил купить эти штаны. Снял вешалку, понес к выходу, к носатой тетке в униформе.
 – Заверните, – говорит, – Хочу купить!
 – Я не могу продать вам эти штаны, – возражает тетка.
 – Почему это? Что за новости?
 – Вы потом через день прибежите, скажете менять – жарко, мол. А у меня отчетность. Я так не могу. Вот если б вы зимой эти брюки покупали, тогда без вопросов.
 – А ну, тетка! Продавай мне штаны! – Паскудов подпрыгнул на месте и, приземлившись, впечатал каблуки свои в пол.
 – Иди ты.
   Писатель ожесточился, начал стучать кулаком о прилавок, доказывал, что он член союза писателей, говорил, что продавщица завтра может приступать к работе дворником, и наконец яростно плюнул в потолок. 
 – Ладно, хулиган, – внезапно смягчается тетка, – Я продам. Но продам на одном условии!
 – Каком? – ноет Паскудов.
 – Соседи надо мной каждую ночь очень громко себя ведут – какие-то крики, стуки, играет музыка на органе. Надо, чтобы вы пошли со мной, дождались ночи, и когда все это начнется – пошли к ним и разобрались!
    
   ПАСКУДОВ ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ГЕРОЕМ 

   В ожидании полуночи Паскудов и тетка из магазина пьют мятный чай, сидя на кухне. Ничего так кухня, даже заметно невооруженным глазом, что недавно был сделан ремонт.
 – Сами делали? – спрашивает Паскудов.
 – Обои клеила сама, а для побелки потолка мастера специально нанимала.
   У тетки большой нос, такой, что она им залезает в стакан и почти достает до дна. Паскудов с любопытством наблюдает. 
 – Что вы на меня так смотрите? – тётка спрашивает.
 – Чай вы интересно пьете.
 – Мой фирменный способ, – смеется.
 – А я знаете, ЧТО умею? – внезапно предлагает Паскудов. В это время наверху раздается грохот, словно упала лошадь.
 – Начинается, – отозвалась тетка. Кстати, ее зовут Лиля Зыкина.
 – А кто там живет? – спросил писатель.
 – Я не знаю. Какие-то люди, я никогда их не видела. Одна соседка мне сказала, что когда они въезжали, то привезли с собой вместе с мебелью настоящий гроб!
 – А вы не пробовали вызвать жандармов?
 – Я им звонила, они приезжали, поднимались наверх.
 – И?
 – Их кто-то впускал внутрь и больше они не выходили. Теперь на мои звонки в участок просто вешают трубку. Не хотят терять людей, наверное.
 – Как же я с ними справлюсь, если жандармы и те не смогли?
 – А я сразу разглядела в вас обстоятельного мужчину!
   Паскудова эта фраза воодушевила, и он, почувствовав в себе прилив сил, спросил:
 – Ну так что, мне уже идти наверх?
 – Идите, мой рыцарь!
   Писатель взял в одну руку топор, в другую увесистый молоток, и двинулся к двери. Зыкина отперла замок и выпустила Паскудова в парадное. Паскудов, ударяя друг о друга инструментами, начал поднимать по лестнице. На пятый этаж.
   Из двери боковой квартиры доносится органная музыка, разбавляемая истошными воплями. Не разберешь, кто кричит, но явно – несколько человек. Поднимаясь, Паскудов репетирует вслух: "Не могли вы бы сделать музыку потише?" и "Я от соседки внизу. Она убедительно просит вас вести себя тише".
   Остановился у двери. Держа в руке молоток, звонит. Слышно, как некто тяжелый подходит и останавливается с той стороны. Свет в "глазке" исчезает. Значит, кто-то смотрит. Паскудов вежливо говорит:
 – Очень вас прошу, будьте потише!
   Не дождавшись ответа, он наносит удары по двери, попеременно молотком и топором. Стоящая между пролетами лестницы Зыкина подбадривает его: "Так! Так! Хорошо!".
   
   ПРИКЛЮЧЕНИЕ

   Внутри шумной квартиры – играет орган, темно, горят свечи, гроб посередине комнаты, в гробу покойник с закрытыми глазами. Паскудов всматривается в его лицо и узнает. Председатель союза писателей Шмандрылко! Но ведь не далее как вчера Паскудов видел его живым, а если бы тот помер, то весть разнеслась бы среди литераторов Стольного в течении нескольких часов.
   А может быть, он притворяется? Паскудов хватает лежащего за нос и ждет. Нет, Шмандрылко и не думает открывать рот, чтобы сделать вдох. Скорее всего, он действительно мертв. В этот момент Паскудов получает сильный удар по голове.
   Очнувшись, он обнаруживает себя связанным, лежащим в том самом гробу, вместо председателя союза писателей. Потусторонние лица в масках наклоняются над ним и отходят в сторону. Вот лицо без маски – это Зыкина. Выходит, она специально его заманила...
   Паскудов кряхтит и пытается освободиться от веревок. Он видит над собой Шмадрылко. Тот ухмыляется и далеким голосом сообщает:
 – Что, прижал я тебя, клоп? Знаааю я вас! – и грозит пальцем.
   Паскудов теряет сознание, а когда приходит в себя, то сидит в кафе, беседуя с Галерой Зед.
 – Дайте же мне положительного героя!


   ЧАСТЬ 2

   ДОБРОЕ УТРО

   Прошло еще больше лет. Град Стольный проснулся рано, а Имяреков – к девяти и, покуда не забыл сон, в полуобморочном состоянии дотащился к письменному столу, на котором блестела новенькая черная пишмашинка с уже заранее вставленным листом бумаги.
   Имяреков быстро отстучал абзац, в котором герой скакал на коне через горящую деревню, попутно отбиваясь саблей от врагов (они же и устроили пожар). Герой почувствовал, как чьи-то руки обхватили его сзади – это подсела его возлюбленная Глаша. Увы, рукам этим суждено через несколько секунд разжаться – Глаша получает в спину пулю. Имяреков видел, что на самом деле это была стрела, но сюжет требовал пулю.
 – Опять трещишь? Сколько же можно? – раздался сонный голос жены Имярекова, Люды.
 – Я уже всё, перестал, – ответил писатель. Он виновато оглянулся. На кровати под одеялом лежали двое, один в другом, его жена и в ней – неродившийся ребенок, который уже подавал признаки характера буйного и наглого. Иногда он так пинал Имярекова через живот супруги, что тот скатывался с кровати, а на месте удара образовывался синяк. "Ничего, зато не будет пролежней", – комментировала Люда.
   Имярекову пришла в голову странная мысль о жене: "Кто она?". В это время позвонил телефон. Писатель снял трубку:
 – Алло?
 – Славик, у тебя там это... – он узнал голос своего литературного агента, Хватова.
 – Где?
 – Ну в "Непростой истории". Ты это, осторожно, умеренно так пользуйся выражением "выхватил пистолет".
 – А что так? Уже?
 – Дак уже запатентовали.
 – Кто?
 – Известно.
 – А-а. Ну я постараюсь.
 – Дак уж постарайся. А то сам понимаешь, с большими патентными отчислениями получится неокупаемый тираж, и все равно придется тогда резать и кромсать. А мы не любим резать и кромсать, верно?
 – Верно.
 – Ну все, будь.
 – Пока.
  Имяреков пошел на кухню, сделал себе чай, и со стаканом вернулся к машинке. Надо было сочинить письмо. Прихлебывая, он начал печатать:

"Министерству имен и фамилий, литературное отделение

Запрос

В связи с написанием мною нового романа (пред-цензурное разрешение 12133A от ...), прошу выдать мне список допустимых отечественных имен и фамилий в количестве не менее 40 штук, а также зарубежных имен и фамилий в количестве не менее трех. 

С ув. Вячеслав Имяреков"

  Он допил чай, тяжело вздохнул, подключил к пишмашинке портативный телеграф и дернул за рычаг отправки. Телеграф неприятно застучал на всю комнату.
 – Слава! – крикнула жена. Писатель сморщил лицо, но повернулся уже с улыбкой:
 – Что?
 – Это можно делать, когда я не буду спать?
 – Нет, чем раньше подам запрос, тем раньше мне ответят.
 – Мне нужен покой, у меня ребенок будет, это ты понимаешь?
 – Понимаю.
 – Я не вижу, что ты понимаешь. Ты знаешь, как меня раздражает весь этот стук, вся эта твоя работа. И вместо того, чтобы обеспечить мне все условия вынашивания ребенка – подумай, он ведь не только мой, но и твой тоже – так вот, вместо этого ты как будто специально шумишь.
 – Но это ведь, Людочка, моя работа.
 – Вон люди тихо умеют работать. Писатель он. Вместо того, чтобы заниматься делом, ты только и делаешь, что спишь и печатаешь.
 – Не могу же я не спать. Это тоже часть моей работы.
   Надобно сказать, что Имярекову действительно необходимо было видеть сны. Именно на их основе он создавал прозу. Чем больше он спал, тем больше получалось материала. День Имярекова состоял из трех основных частей. Сон, записывание увиденного на машинке, и беготня по редакциями с целью "пристроить". Но кроме этого нужно было еще уделять время на переписку с разными инстанциями. Поскольку Имяреков должен был писать новый роман, то требовалась определенная подготовка.
   Вооружившись еще одним стаканом крепкого чаю, призванным окончательно разогнать сонливость, Имяреков засел писать еще один запрос. Набирал медленно, чтобы не тревожить жену:

"
Министерству Добра и Зла

Запрос

В связи с подготовкой к написанию мною нового романа прошу выдать мне сведения относительно кружка купцов-реформаторов "Дубы" – они хорошие или плохие?

С ув. Вячеслав Имяреков"
   
   Люда встала и ушла в туалет. Воспользовавшись моментом, Имяреков начал строчить на машинке и написал целый рассказ, пока его жена не вышла и не сказала:
 – Жрать будешь?

УВЫ

   Имяреков аккуратно раскрыл папочку и выложил три листа бумаги перед редактором. Василий Ильич Бивень сидел в кресле со спинкой выше его самого, а на желтом его обрюзгшем лице было написано, что у него проблемы не то семейного, не то желудочного характера. Василий Ильич Бивень к листам не притронулся, а лишь указал на них взглядом и посмотрел на Имярекова – мол, что это?
 – Как договаривались, рассказ к сегодняшнему числу. Сегодня у нас пятое.
 – А. Ну и что?
 – А мы на пятое договаривались, что мне к пятому сдать нужно. Вот я и принес, получите, как говорится, в лучшем виде.
 – Хорошо, Имяреков, рассказ я беру. А гдеее...
 – Всё там, я скрепкой.
   Бивень прошелестел бумагой, бормоча: "Тыкс. От цензурной комиссии... Заверено. Заверено. И это есть тоже".
 – Всё в порядке? – осведомился Имяреков.
 – Да. Не совсем. – редактор выдержал паузу. Имяреков воспользовался и сглотнул слюну так, чтобы это было слышно.
 – Нет, особых – повторяю – особых поводов волноваться нет, – сказал Бивень, – Но вот задуматься – стоит.
 – А что так, Василий Ильич?
 – Мне сигнал поступил, я бы сказал, тревожный. Запросы свои не так составляешь. Хамишь.
 – Чем же я хамлю?
 – Как все люди составляют? Начинают – здравствуйте, дорогие друзья. Или, если запрос адресован одному чиновнику, то – здравствуй, друг! А это где у тебя?
 – Я думал, это не обязательно.
 – "Высшее слово" надо читать, вот что обязательно. Там черным по белому написано, как оформлять запросы. И там же выражена мудрая мысль, что если каждый – это и к тебе относится, учти – если каждый будет оформлять, как ему вздумается, то это, – редактор стал чеканить слог, – вызовет замедление работы учреждения, в которое поступил запрос. Таким образом...
 – Я понял, Василий Ильич.
 – Ты перебивай меня, перебивай. В дворники захотел? Так пойдешь в дворники! У нас хамов не держат – попрошу выйти за дверь!
 – Василий Ильич...
 – Сказал! Пошел!
   Имяреков сжал губы, взял со стола рассказ, сказал "Всего доброго" и вышел из кабинета. Коридор, у стен рядами – стопки печатной продукции, некоторые в упаковке, некоторые просто – перевязаны бечевой.
   Имяреков столкнулся со Сверловым. Тот куда-то спешил, глядя на свои туфли, как отражался в них свет ламп. 
 – А, привет! – Сверлов протянул руку. Имяреков пожал ее.
 – Ну ты даешь, даешь! – сказал Сверлов.
 – ЧТО такое?
 – Не знаешь? Еду сегодня утром в метро. Открываю свежий номер "Серого списка". И вижу – бац! твою фамилию. Инициалы тоже твои. 
 – Пэ... Почему?
 – В графе "Причина" сказано – запросы не так оформляешь. По-старинке. Не дружественно. Душок. 
 – Это ТЫ Бивню об этом сообщил?
 – Я. И тебе тоже я. Лучше, когда друг, правда? Если бы враг сообщил – тогда да, считается подножкой. А так, раз друг, то – услуга. Ну, с тебя бутылка! Ничего, не "Черный список". Тогда бы я тебе руки не подал, нет. А это – пустяк для мыслящего человека. Но дам тебе совет – осторожнее будь. Цени людей, с которыми общаешься. 
 – Хорошо, я запомню.
   Имяреков отправился в другую редакцию – журнала "Светоч эпохи". Была она на другом этаже в том же здании Дома Вольной Печати – огромном здании, каменной глыбой нависающем над проспектом Правды. В этом здании помещались сотни, а может быть даже тысячи разных издательств. Сновали люди – редакторы, корректоры, цензоры, писатели, журналисты, художники, посыльные. Все были заняты делом. Когда-то Имяреков тоже работал в одном из здешних журналов. В обеденный перерыв все шли в буфет пить кофе. Затем дружно отправлялись курить в туалет. Имяреков вспомнил две эти традиции и сердце его сухо сжалось, а ком подкатил к горлу.
   На другом этаже стоял автомат с бесплатной газировкой. Возле него образовалась небольшая очередь сотрудников. Каждый – с собственным раскладным стаканчиком. Имяреков всех знал, поздоровался с ними. Один сказал:
 – К шефу сейчас лучше не ходить.
 – Почему? Я ему рассказ принес.
 – Не надо.
   Впереди по коридору громко распахнулась дверь, оттуда вылетел человек с покрасневшим лицом и таким видом, будто ему только что отвесили подзатыльник. Имяреков узнал Чеботаря – одного из матерых, ценимых писателей. Чеботарь поправил на себе одежду, крикнул, чтобы все слышали: "Ноги моей здесь больше не будет!" и молча целеустремленно прошел мимо сотрудников журнала и Имярекова. Имяреков понял, что соваться к главреду в самом деле не следует.  
   Он стал бродить по коридорам, потому что домой ему идти не хотелось. Зашел на один этаж, потолковал с приятелям, спустился на другой, поткнулся было в буфет – но оказалось, что в буфет теперь можно лишь по удостоверению. Вернее, пускать – пускали, но товары не отпускали. Имяреков сел за пустующий столик и прислушался к разговорам соседей.
   Молодой, в дорогом костюме человек авторитетно говорил своим явно подчиненным, пожилым и хмурым людям, о грядущей реформе под названием "Модернизация языка". Запрещались старые слова, заменялись новыми. Имяреков вспомнил, что видел этого типа раньше. Фамилия его Тюльпанов, и всего-то ему восемнадцать лет. Один из лидеров партии "Молодая перспектива". Тюльпанов в ожесточении откусывал от края фарфоровой чашки, жевал и скороговоркой излагал тезисы реформы:
 – Освободимся от хлама, да. Приведу только некоторые примеры. Вместо "послание" – мессидж. Звучит, да? Послание есть мессидж. Вместо "современный" – модерновый. Сок – джус. Ныряние – дайвинг. Создание – креатура. Это есть новый язык, на котором должны говорить все!
 – А если не захотят? – возразил один из пожилых.
 – Те, кто не захотят, скоро умрут! – Тюльпанов немного подумал и пояснил: – Я хочу сказать, что несогласные – это есть старики, которые есть косные, они уже не переучатся, они живут по-старинке. Хотя и для них мы организуем бесплатные треннинги!
   За другим столиком обсуждалась сходная тема – очередной список запрещенных в печати слов. Раньше эти списки носили название "Рекомендаций к использованию слов", но оппозиция встала на дыбы и добилась, чтобы вещи назывались своими именами. Так появились "Указы о запрещении слов". Рыхлого вида, рябой и патлатый, в пиджаке мужичок цитировал по памяти и комментировал:
 – Запрещается слово "лишь" – в самом деле, зачем оно? Еще, запрещены теперь такие слова, как – ибо, ежели, кабы, эдакий и этакий, пегий, нынче, нынешний, борзый, изумительный...
 – А это почему? – спросил его собеседник, малый с лицом наивным, но суровым.
 – Так написано. Еще – авось, недруг, ложе, лоно. Особо рекомендуют воздерживаться от слова "отнюдь" и его производных.
 – А какие у "отнюдь" производные?
 – Так написано.   

   ИЗУМИТЕЛЬНАЯ ДЕВУШКА

 – Можно к вам подсесть?
  Имяреков поднял глаза, выйдя из состояния глубокой задумчивости. Напротив столика была девушка, держащая в руках два стакана чаю на блюдцах. У девушки были каштановые волнистые волосы и василькового цвета глаза. Лицо – красивое, идеальное. Таких не бывает. Увидеть только однажды в жизни. У Имярекова пульс застучал в висках.
 – Садитесь, – сказал он.
   Она села и подвинула к нему одно блюдце со стаканом:
 – Это вам.
 – Спасибо.
 – Я заметила, что вам не хотели дать чай. Вы тут не работаете?
 – Я на вольных хлебах.
   Девушка коснулась пальцем стакана и улыбнулась:
 – Еще горячий. Я хочу назначить вам свидание.
   Имяреков выжидающе молчал. Девушка сказала:
 – Нет, не волнуйтесь, я не инспектор из Матримониальной службы. Вы ведь попали сегодня в серый список, так?
 – Предположим.
 – Это первое ваше попадание туда?
 – Да.
 – Иначе бы вы знали, что существует своеобразный клуб писателей, которых угораздило очутиться в сером списке.
 – Почему вы думаете, что меня это интересует? – Имяреков очень насторожился.
 – Я вам просто предлагаю. Ваше дело – придете вы или нет.
 – И где это?
 – Комбинат "Книгофабрика", третий подвальный этаж, цех номер 14. Он давно заброшен.
 – А туда пускают просто так?
 – Если идти через главный вход, проходную, то вас без удостоверения не впустят. Но вы же в курсе, что между Домом Вольной печати и комбинатом есть подземный тоннель.
 – Да, я как-то не подумал. 
 – В конце тоннеля тоже проходная, но там нет вахтера. Вы приедете?
 – Я подумаю. Когда?
 – Завтра, в два часа дня.
 – Я подумаю.
 – Хорошо, тогда я вас оставляю, думайте, завтра приходите.
   Девушка встала из-за столика и ушла, оставив свой чай нетронутым. Имяреков выпил и его, подумав, что будет повод зайти в туалет покурить. Ему не хватало этого общественного клуба курильщиков, разговоров за завесой из табачного дыма.
   Один из находящихся в буфете поднялся со стула со словами: "Я предлагаю!". На нем был коричневый пиджак с латками на локтях. А сам – еще молодой, но с залысинами.
 – Я предлагаю! – повторил он, – Сказать, ЧТО мы чувствуем. Наш друг Балаболя! Спасибо тебе, что дал нам волю. Каждый день для нас светлый и радостный. Мы радуемся жизни каждую секунду. Балаболя, ты открыл наши глаза и души. Мы горячо благодарны тебе и делаем всё, чтобы твои заветы, твои законы выполнялись и наполняли этот мир светом добра и справедливости. Слава Балаболе!
 – Слава!
 – Слава Балаболе!
   Многие при этом вставали. Имяреков вскочил, пошатнув столик, и тоже крикнул "Слава!".
 – Ба-ла-бо-ля! Ба-ла-бо-ля! – начали повторять люди, потрясая в такт поднятыми кулаками. Человек в залатанном пиджаке сел, улыбаясь. И все улыбались, глядя друг на друга.

   У НЕГО СЕМЬЯ

   На окнах были шторы, поэтому через открытую форточку воздух с улицы почти не проникал. Квартира за день нагрелась, а за окном было прохладно. Имяреков в темноте покинул кровать и подошел к окну. Отодвинул немного штору. Посмотрел в черный прямоугольник форточки. Какие колючие эти звезды. Пустые. 
 – Чего встал? – спросила Люда.
 – Подышать.
 – Иди назад.
   Имяреков вернулся. Рядом лежали двое. "Кто они?" – снова подумал Слава.
 – Комары залетят. Сколько раз просила натянуть сетку хотя бы. Занят. Писатель.
   Имяреков сделал вид, что спит. На самом деле сон его не брал, хотя писатель и принял три снотворные пилюли вместо своей обычной нормы – двух. Он неподвижно лежал и в его сознание стучала одна и та же мысль: кто они? кто они? Потом он увидел себя идущим по какой-то улице, где было мало людей. Из земляных квадратов в тротуаре росли каштаны – на них появились такие зеленые, как бывают только у каштанов, молодые листья. Это была весна. Имяреков ощутил себя одновременно там и здесь, в кровати. В кровати ему стало узко, тесно, невыносимо. В голове кричал голос:
 – Это же не настоящее! Так же не может быть! Не со мной! Не сейчас! Я хочу любви! Хочу трахаться! Я хочу всем добра и мира! Я хочу впустить весну в свое сердце! Я ХОЧУ!
   Он заснул.
   Глубокой ночью крики вернули его из сна. Кричали за дверью. Кричала женщина. Кто-то бегал по парадному. В дверь заколотили, визжа. Потом вопли:
 – Помогите! Помогите! Помогите!
   Имяреков будто заводной, на пружинном механизме автомат отбросил одеяло, поднялся и в темноте, зная расположение предметов, пошел к двери.
 – Что? А? Что такое? – забубнела Люда.
   В коридоре Имяреков включил свет. Удар в дверь.
 – Подождите! Сейчас! – крикнул Слава и начал возиться с замками. 
 – Не смей! – его схватила за плечи Люда.
 – Пусти! Там убивают!
   В подтверждение этих слов с лестничной клетки донесся такой дикий крик, что Имяреков приник к глазу и увидел только, как, во-первых, невысокая коротковолосая девушка сползает вниз, прижавшись спиной к его двери, а во-вторых, незнакомый мужик в клетчатой рубахе разбивает кулаком лампочку в парадном. Свет гаснет и слышен гулкий топот по лестнице.
   Тут Имярекова что-то обожгло в затылке. У него закружилась голова, он привалился к двери, но нашел в себе силы повернуться. Люда стояла перед ним с табуретом в руках, несколько опустив это орудие.  
 – Ах ты сука, – злобно сказал Имяреков.
 – Я сказала, не открывай.
   Люда глядела на него оловянными глазами и дышала тяжело, полной грудью. 
 – Сучка.
 – Пошел.
 – Сучка.
 – На!
   Он увидел приближающийся табурет.

   КОНСПИРАЦИЯ

   Его тошнило, он шел, опустив голову. Если смотреть в пол, то вроде бы легче. Еще Имяреков одел кепку, чтобы скрыть синяк на лбу – широкий синяк. Утром Имяреков ничего не написал, ни строчки. Планировал наверстать завтра. Собственно говоря, он не знал, насколько теперь будет востребован после попадания в серый список, однако не хотелось об этом думать. Потом. Может, все как-нибудь образуется, рассосется. Не все же дураки.
   Добрался до Дома Вольной Печати, спустился, вошел в тоннель. Широкий и абсолютно тихий. Стены были внизу раскрашены зеленым, а сверху в цвет к потолку – белым. С потолка светили длинные, взятые в решетки желтоватые как старое масло лампы.  
   Имяреков перешел в комплекс полиграфического комбината. Сверху, тремя этажами выше, над землей, слышался гул машин. Миллиарды листов бумаги разрезались, клеились, сшивались, переплетались, обретали обложки. Цеха, глохнущие от стука и лязга машин люди – всё это Имяреков представил себе очень живо.
   Нужный цех был совсем рядом. Оказался почти пустым – только стремянка у дальней стены и человек с заляпанном краской рабочем костюме и газетной шапке на голове. Он красил стену в бурый. Имяреков кашлянул, чтобы привлечь внимание и сказал:
 – А тут никого больше нет?
   Человек обернулся. Усатый, никакой, средних лет.  
 – Вы Имяреков? – спросил он.
 – Да.
 – Вам записка.

   ЗА ГОРОД

   Имяреков сразу заметил их на перроне – человек десять, и среди них Валентина (как она представилась в записке). Та самая девушка, которую можно увидеть один раз в жизни. Имярекову пришло на ум, что раз так, то может быть, это другая жизнь?
   Изобразив на своем лице улыбку, он подошел к разношерстной группе. Некоторые были с рюкзаками, удочками, одним словом – люди собрались за город, решили выбраться на лоно природы.
 – Это Слава Имяреков, – сказала Валентина.
 – Дюжев, Ваня, – протянул ему руку бородач в нелепой кепке, который стоял к Имярекову ближе всех. Такие бороды и кепки носили боцманы в старом кино. Старое кино, которое Имяреков видел в детстве.
   Все начали наперебой с ним знакомиться. А потом они сели в электричку и поехали за город. Вышли на станции Подгорной. Странно было видеть здание станции, почти небольшой вокзал, среди совершенно пустого поля, на краю которого темнел лес. Другой стороной поле плавно переходило в холм, на коем среди кустов терновника виднелись старые могильные ограды.
   Прибывшие компанией пошли по полю. Немного левее вилась речушка, прогрызая себе дорогу между травами. Решили расположиться на ее берегу. Вода в речке была удивительно синяя – потому, что в ней отражалось небо.
 – Наверху то же, что и внизу. Гермес Трисмегист, – изрек бледный Сухарев, представившийся Имярекову как "философ-сантехник, именно в такой последовательности".
 – Кидаем шмотки здесь, и переплываем на другой берег. Кто со мной? – предложил Дюжев.
 – Я, – вызвалась Валя.
 – И я тоже, – сказала Света – на вид ей было лет сорок, но волосы – сплошь седые. Она первой начала стаскивать с себя джинсы, и первой же окунулась в воду, заметив при этом вслух, что дно здесь илистое.
 – В старину тут бы что-нибудь сеяли, – сказал Дюжев, – рядом с речкой. Есть ил – есть природное удобрение.
   Искупались, собрали хворост, развели костер, чтобы картошку испечь. Имяреков всё ждал, когда начнутся разговоры на высокие темы, но они не начинались. Перебрасывались почему-то обыденными фразами, да и вообще говорили относительно мало. Имяреков особо в разговоры не встревал. Он думал, что Валя уделит ему некоторое внимание, но она вела себя с ним наравне со всеми.
   Рядом сидел Дюжев, зачерпывал горстью песок. Имяреков решил начать настоящий, по его мнению, писательский разговор.
 – У вас какая пишущая машинка? – спросил он.
 – А я ручкой чернильной пишу, – ответил Дюжев. 
 – А потом набираете на машинке?
 – Нет. Переписываю в чистовик, и даю вот Вале размножить на ризографе.
 – Я работаю в библиотеке, у нас есть ризограф, – пояснила Валя.
 – А потом что?
 – Раздаем между собой. – сказал Дюжев.
 – А в печать? Публикации?
 – Ну кто же нас опубликует? Мы же в сером списке.
 – Разве писателей из серого списка не публикуют?
 – Очень редко. И чаще под псевдонимами.
   Имярекову стало жарко. Он захотел снять кепку, взялся за козырек, но спохватился.
 – А почему вы все время в кепке? – спросила Валя. Она сидел через костер напротив, в синем купальнике, и у нее были еще мокрые волосы.
 – Я... Я к ней привык. Мне в ней удобно. В кепке. – пояснил Имяреков.
   Больше к этому не возвращались. Беседа незаметно перешла в литературное русло. Обсуждали новый роман Дюжева. Валя кратко ввела Имярекова в суть:
 – Основная идея – что все таблетки, которые мы принимает против безумия – давно уже плацебо, и на самом деле мы все нормальные и так, без пилюль.
 – То есть мы давно воспринимаем Волю адекватно, – сказал Дюжев.
 – Значит, таблетки пить не стоит?
 – Нет.
 – А вы их не принимаете?
 – Большинство из нас.
   Имяреков растеряно обвел глазами сидящих у костра.
 – Разве мы психи? – спросила Валя.
 – Не похоже.
 – Все мы видели в кино, что бывает с людьми, которые не пьют эти чертовы пилюли, – сказал Дюжев, – Их начинает корячить, они мрачнеют, начинают гоняться с ножом или топором за домочадцами, прыгать из окон и себя антисоциально вести. Потом их увозят в фургоне, и мы видим, как псих рычит и грызет решетку, ухватившись за прутья волосатыми руками. Да, я не спорю – наши деды, наши дедушки и бабушки, получив Волю, не смогли ее воспринять (как нам говорят) и от перегрузки сошли с ума, и поэтому заканчивали свои дни в психушках, которые теперь переоборудовали под обычные больницы. Но почему мы, третье поколение, должны быть безумны? Почему мы должны с детства каждый день принимать таблетки? Я не принимаю таблеток. Я чувствую себя нормально. Я лучше мыслю. Я не делаю ничего такого, что не делают другие люди – разве что не совершаю алогичные глупости, и поэтому занесен в серый список.
 – А вы, Валя, тоже не пьете таблетки? – спросил Имяреков.
 – Уже несколько лет. Все в порядке. Вы не пробовали не принимать их?
 – Нет. Это ведь как хлеб.
 – Кто вам сказал? – голос Дюжева стал резким.
 – Все знают.
 – Но кто источник этой лжи?
 – Психиатрический контроль?
 – Берите выше.
 – Но они ведь хотят как лучше. Где гарантия, что ВСЕ не безумны? Может быть, большинство именно безумны. Ведь это передается по наследству.
 – Иногда да, иногда нет.
 – Когда сто лет назад почти вся страна дружно сошла с ума, это значило, что большинство семейных пар были безумны, и когда зачинали детей, то дети тоже были безумны. Поэтому сразу и ввели обязательный прием таблеток.
 – Но мы – третье поколение.
 – Какая разница? Безумны, умноженные на безумцев. Погодите... Дюжев, вы ведь написали свой роман не недавно?
 – Нет.
 – Нужен был повод рассказать вам, – пояснила Валя, – о таблетках.
   Имяреков обратился к Дюжеву:
 – Это вас за этот роман внесли в серый список?
 – Нет. Роман прошел успешно, его напечатали.
 – Ничего не понимаю.
 – Но ведь вы раскрыли истинную сущность таблеток.
 – Я не раскрыл, – возразил Дюжев.
 – Слава, таблетки – не плацебо, – сказала Валя.
 – Значит, их надо принимать? 
 – Нет. Сто лет назад часть населения действительно сошла с ума. Это были те, которые так исторически мычали на лобном месте, устрашая правительство. Те, кто приняли Волю. Таблетки же были изобретены для тех, кто ее не принял. Им говорили "радоваться жизни во всех ее проявлениях", а они не радовались, потому что нечему было, только дурики радуются без причины или при несчастье. И чтобы привести всех к общему знаменателю разумных кретинов, создали пресловутые таблетки, отупляющие и радующие. Это не плацебо.
 – Но меня интересует один вопрос. Вы, кто-нибудь из присутствующих, обладаете ли специальными знаниями, чтобы все это утверждать? Вы медики, химики, психиатры?
 – Нет. У нас есть только теория.
 – Подтвержденная фактами, – добавил Дюжев. 
 – Я не знаю, что сказать. Насколько я понимаю, вы утверждаете, что существует некий всемирный заговор...
 – Подождите, подождите, – перебила его Валя, – За Бугром никто ведь таблеток не принимает. Речь не идет о всемирном заговоре, и даже не о заговоре специальном. Просто, в какое-то время нашей истории, определенные люди решили, что те, кто не разделяет их взгляды – ненормальные. И решили их осчастливить. Таблетками.
 – Но почему это продолжается до сих пор? Почему таблетки пьют все?
 – Уточню – большинство, не все. Почему? А почему мы употребляем соль и сахар? Когда я перестал пить таблетки, у меня чуть не началась паранойя. Я всё ждал, когда же на меня накатит безумие. Ждал-ждал, задавал себе вопрос – а как оно будет, сразу или постепенно, по чуть-чуть буду сходить с ума? Но ничего такого не происходило, только я стал думать о вещах, которые мне раньше в голову не приходили. Например, почему нам подбирает пары Матримониальная служба? Мы можем сами, но это не приветствуется – а почему нет? Раньше ведь так не было.
 – Я вам не верю, – ляпнул Имярков.
 – Вера – личное дело каждого, – отозвался некто из компании, имя которого Славик позабыл. Дюжев сказал:
 – Как хотите. Это ваша жизнь, ваше право принимать пилюли или нет.
 – Вы все ошибаетесь. Вы все маргиналы и литературные неудачники.
 – Нууу, я бы так не говорил, – опять подал голос человек с забытым именем.
   Костер тем временем превратился в светлую золу и уголья – надо было теперь закопать в них картошку и развести сверху другой костер. 
 – Пройдемся, поищем хворост, – предложила Имярекову Валя. Тот пошел за ней, не зная, что сказать. Нашелся:
 – Вы босиком идете, вам трава ноги не колет?
 – Нет. Почему вы так отрицательно настроены к тому, что мы не пьем таблетки?
 – Потому – это неправильно. Все пьют.
 – А если все ошибаются?
 – Все не могут ошибаться. К тому же, есть медицина, есть наука.
 – Наука долгое время предполагала, что Солнце вращается вокруг Земли.
 – Это другое.
 – Почему?
   Имяреков не знал, что ответить и наклонился, поднял сухую ветку. Валя спросила:
 – Вы жалеете, что поехали с нами?
 – Нет. Я узнал, что есть и такое мнение на положение вещей.
 – Вы придете еще, в следующий раз? Ровно через неделю, на вокзале, в то же время.
 – Я не знаю. Я вообще не знаю, что со мной будет. Наверное, мне придется искать другую работу.
 – А что вы еще умеете делать?
 – В том-то и проблема, что ничего. 
 – Литературным редактором можете быть?
 – Думаю, да.
 – Я попробую выяснить кое-что. А в следующий раз вам скажу.
 – Спасибо. Буду очень благодарен. Какое синее сегодня небо.
 – Здесь оно всегда такое. Это только в городе пасмурно.
   Имяреков захотел взять ее за руку и идти через поле в лес, а там в лесу тоже идти, не останавливаясь, по тропам, среди веток и листьев, и разговаривать, не выпуская ее ладонь из своей.
   Они собрали хворост и вернулись к компании. Дюжев сказал:
 – Вот как раз мысль интересная проскочила. Тогда, при Балаболе, они сделали, чтобы ВСЕМ было, с их точки зрения, хорошо. А так нельзя. Противоречит законам природы, когда именно всем хорошо.
 – Опять то же самое! – вдруг закричал на него Имяреков, – Вы что, каждый раз собираетесь и талдычите об этом? Обо всем этом? Бравируете, что не принимаете таблетки? Что вы такие всезнающие мудрецы?! Да идите вы все!
   А пошел не они, а он. В направлении станции.

   У НЕГО ВЕДЬ СЕМЬЯ

   Когда он вернулся домой, Люда сразу накинулась:
 – Был где?
 – По редакциям ходил.
 – Я в Матримониальную службу только потому не звонила, что...
 – Я устал.
 – Ничего, завтра устанешь еще больше. В десять утра к тебе приходит инспектор из Психиатрического контроля. Позвонили и предупредили, чтобы был дома, ждал.
 – Не могла сказать, что я уехал?
 – Ничего, тебе нужно. Мозги проветрить. Совсем уже стал. Вот тебя пропесочат.
 – Я устал.
   Перед сном он решил почитать "Альманах погоды" за прошлый год, чтобы успокоиться. Открыв книгу на разделе "Стольный", Имяреков погрузился в чтение. Время от времени он зачитывал вслух жене:
 – А вот помнишь, шестого сентября? Двадцать три градуса тепла было, ветер 11 километров в секунду, переменная влажность...
   Через пятнадцать минут ожидаемое умиротворение наступило. Имяреков отложил в сторону книгу в раскрытом виде, обложкой кверху. Затем вытащил из верхнего ящика тумбочки пузырек со снотворным, высыпал на ладонь две пилюли и не запивая проглотил.

   ИНСПЕКТОР ПРИШЕЛ

   Утром Имяреков убеждал себя, что совершенно спокоен, однако внутреннее беспокойство все-таки ощущалось и он не смог сходить по большой нужде. Инспектор пришел ровно в десять. Открыла ему Люда и провела его в комнату. У Имярекова забилось сердце.
   Инспектор был человеком молодым, одетым в строгий костюм. С почти плоского лица его, внимательно, даже зло смотрели большие темные глаза. Они почти не мигали. Высокий лоб уже теперь обещал глубокие залысины через год-другой. Инспектор протянул вперед руку с длинными, прямоугольными пальцами с такими же прямоугольными ногтями, массивными и несколько блестящими.
 – Здравствуй, дружище! – сказал он. Имяреков пожал протянутую руку.
 – Ну садись! – инспектор радушно указал на стул, продолжая внимательно глядеть на Славу. Тот сел. А инспектор сел на диване и положил рядом с собой какую-то папку.
 – Ты что ж чудишь, чудило? – инспектор механически сотворил устами улыбку и подмигнул.
 – О чем вы?
 – Да вот, прослышал я, что неприятность у тебя вышла. Говорят, в серые списки попал?
 – Ну и что?
 – Так ведь дружище, меня это настораживает, понимаешь? Вот ты сегодня запросы не так пишешь, а завтра что будет?
 – Ничего. Что вам от меня нужно? Конкретнее можно?
 – Что это ты в штыки сразу?
 – Я не в штыки, просто мне хочется знать, что конкретно вам от меня нужно.
 – Конкретно? Конкретно ничего. Ну, рассказывай. Все ли в порядке у тебя, друг?
 – Вполне.
 – Как со здоровьем? Хорошо ли питаешься? Витаминчики там, пьешь всякие?
 – Да.
 – А таблеточки, чтобы ум за разум не заходил? – голос инспектора стал железным.
 – И таблеточки тоже пью.
 – А еще что-нибудь дополнительное принимаешь? Ну там, допинг всякий?
 – Дополнительно я пью только снотворное.
 – Вот как?
 – По работе.
 – Значит, по снам сочиняешь?
 – По снам.
 – Ох уж мне эти сны... Никак ты их не проконтролируешь... Черт-е-что ведь может сниться людям, даже кошмары, и тут мы ничем не можем помочь, вот так беда, скажи, да, друг?
 – Я не знаю. Я согласовал снотворное и дозу с врачом, все справки могу показать.
 – Да я верю, проверил, ты не беспокойся. Вижу, грустный ты. Не хочешь рассказать о причине?
 – Полагаю, причина такова – мне нужно сейчас работать, это мое рабочее время.
 – То есть ты не желаешь меня видеть?
 – Нет, потому что я занятой человек. У меня день расписан по часам.
 – А вот жена твоя говорит, что ты шляешься непонятно где. И это тоже меня беспокоит.
 – А это не область ли Матримониальной службы?
 – Мы работаем в тесном контакте.
 – Замечательно. 
 – Послушай, дружище. Я ведь не хочу тебе зла. Просто пришел, поболтать, так сказать, дать дружеский совет. Не выеживайся, и все будет хорошо. Ну понял?
   Имярекову стало невыносимо видеть этого человека. Невыносимо настолько, что он готов был сделать все, чтобы избавиться от него и от всех проблем. Не думать о проблемах, вот что главное.
Странным образом, сами по себе вырвались из Имярекова слова:
 – А я знаю людей, которые не принимают таблетки.
 – Ага. – инспектор сделал паузу и чуть прищурился, – Ага. Чтобы ты знал... Я ценю это, дружище.

   ГРЁЗЫ И ЯВЬ

   Через неделю Имяреков пошел на вокзал, но никого из знакомой компании там не встретил. Он стал ходить каждый день в буфет Дома Вольной Печати и просиживал там по нескольку часов, однако ни Валя, ни другие там не появлялись. Имяреков сидел за пустым столиком и фантазировал, проигрывая в уме сотни вариантов развития событий. В этих грезах он ездил за город с Валей и ее друзьями. Они встречались. Не было Люди и того, в животе. Наевшись грез, он шел домой.
   Однажды, поднимаясь по лестнице к своей квартире, Имяреков увидел четверых здоровых мужчин с широкими туловищами. Он прошел мимо и почувствовал, как его схватили за обе руки, не давая двигаться дальше. Кто-то сказал:
 – Значит, не хочешь дружить? Запросы надо оформлять правильно, чтобы не обижать принимающих запросы людей. Мордой на ступеньки.
   Имярекова опустили на колени и прижали лицом к ступеньке. Тот же человек приказал:
 – Открой рот и сделай вид, что хочешь укусить край ступеньки.
   Имяреков сделал это. И получил удар ногой в затылок. Совсем закрыл глаза и хотел проснуться.

   ЯВЬ И ГРЁЗА

   Он добрел до двери. Открыл ключом. Хотел не думать. Хотел не жить. Не посмотрел в зеркало в коридоре. Не переобулся в тапочки. Держал рот открытым. Старался не двигать языком. Ощущал соленую кровь. Не знал, есть дома Люда или нет. Не имеет значения. Подошел к тумбочке – было очень больно – достал пластиковый пузырек со снотворным, запрокинул голову, и рассматривая потолок начал сыпать себе в горло таблетки. Может быть, пятнадцать штук. Глотать их было трудно, почти невозможно – он не умел глотать с открытым ртом, но закрыть рот было выше его сил. С глоткой, забитой пилюлями, Имяреков пошел на кухню и пригоршнями залил себе в горло воду из крана. Поперхнулся, часть воды вышла через нос. Двинул челюстью, едва не погрузился в красный теплый туман. Пошел на кровать и лег поверх покрывала. Так и лежал с открытым ртом, пока тело и чувства не стали слабеть. Было очень спокойно и хорошо. Белый потолок. Вместе с тем, Имяреков снова ощутил себя в том самом сне, в другой жизни, на весенней улице, обсаженной каштанами. 

   ЭПИЛОГ, ИГРА НА НЕРВЕ

   Нет. Нет. Нет. Идти, не ускоряя шаг, а равномерно, дыша полной грудью. Пахнет весной. Пахнет от земли, от серого старого асфальта, от этих сочно-зеленых листиков на каштане. А как солнце светит? Пусть небо еще блеклое, апрельское, но ведь оно чистое!
   Идти по улице и дышать. Вот что нужно. Впереди Имярекова идут две старшеклассницы. Он думает – перегнать их или не нужно? Не нужно, иначе разрушится картинка. Пропадет особое ощущение, которое он словил.
   Машин на улице мало, почти не проезжают. Хрущовки с одной стороны, хрущовки с другой – но уже светлее. Разный кирпич, что ли? Мысль сворачивается.
 – Мне тоже восемнадцать! – это говорит незнакомая девушка, которая топает следом за Имярековым уже несколько кварталов. Она прицепилась к нему еще в транспорте, в троллейбусе, когда Имяреков ехал сюда. Довольно высокая, крепко сбитая, с очень темными, длинными и слишком жирными волосами. Очень выделялись на ее лице глаза, или не глаза, а само выражение, усиливаемое пристальным взглядом – выражение постоянной озабоченности некой внутренней проблемой, которая похоже занимала всё ее существо. А правую щеку девушки горизонтально пересекал шрам – широкая полоска стянутой кожи. 
 – А куда ты идешь? – спросила девушка.
 – По работе, – ответил Имяреков. 
   Они прошли мимо черной ограды из металлических прутьев. За оградой был плодовый сад и виднелось здание школы. Славе захотелось снова учиться.
 – Какая у тебя работа? – не отставала девушка. Он остановился.
 – Хорошо, я тебе скажу. Я работаю на киностудии. Создается несколько пилотных выпусков новой программы, где ищут пропавших людей и потом устраивают им встречи с родственниками. Для одного выпуска мы ищем молодую женщину по имени Валентина – мать отдала ее в детский дом, потом ее усыновили, теперь мать эта умерла, но у нее потом была еще одна дочь. И вот эта дочь узнала перед смертью матери о сестре, и теперь хочет ее найти. Мы нашли Валентину, у нее теперь фамилия Иванова, но в квартире, где она живет, никто не отвечает на телефонные звонки. Меня послали узнать, что к чему.
 – Понятно. – девушка сжала губы и в упор посмотрела на Славу. Он пошел дальше. Она – за ним.
 – Ты долго за мной будешь идти?
 – Пока не надоест, – засмеялась, коротко.
 – Уже надоела. Хватит. Иди своей дорогой.
 – Я и иду своей дорогой.
 – Ты что, тут живешь, что ли?
 – Нет, я тут не живу.
 – Тогда иди.
 – Я гуляю где хочу.
   Имяреков увидел табличку с номером дома на очередной хрущовке и достал из кармана клочок бумаги. На листке был адрес. Совпадает. Имяреков свернул в переулок и вошел во двор, где прошел мимо парадных. Над дверью в каждое было написано, какие-здесь квартиры.
 – Что ты ищешь? – спросила девушка. Имяреков молчал. Нужная квартира оказалась в четвертом парадном, однако дверь туда была закрыта на кодовый замок. Имяреков сел на лавке напротив дома, под набирающей соки яблоней. Скоро ведь тут все будет цвести.
   Девушка села рядом. Сказала:
 – Ждешь, пока кто-нибудь будет заходить?
 – Да.
 – Тебе восемнадцать лет, и тебя не забирают в армию?
 – Нет.
 – Почему?
 – Я сжег военкомат. Видела, по телевизору показывали? Все документы – ту-ту.
 – Это не ты сделал.
 – Я. Только доказательств ни у кого нет и не будет. А у меня алиби железное. Так-то.
   В это время пожилая дама с двумя кульками, наполненными продуктами, подошла к двери и начала набирать код. Имяреков встал:
 – Подождите, не закрывайте!
   Дама дверь открыла, но повернулась к Имярекову, который уже подошел, и задала вопрос:
 – А вы к кому?
 – К Ивановой. Я с телевидения.
   Дама посмотрела на него удивленно, но промолчала и вошла внутрь. Имяреков тоже. За ним последовала девушка. Поднялись на четвертый этаж. Перед ним Имяреков заметил на всю стену надпись, старую, нарисованную красным – наверное, маркером: "Валюшка!!!". А девушка шла по ступеням, плотно сжав губы, и с большой натяжкой это выражение можно было принять за улыбку.
   Имяреков остановился перед нужной дверью и позвонил. Внутри раздалась трель. Послышался щелчков – верно, включали свет. Дверной глазок засветился и потемнел.
 – Кто там? – глухой женский голос.
 – Мне нужна Валентина Иванова.
 – Подождите.
   Дверь отворилась. На пороге некая женщина, лет сорока-пяти или пятидесяти, в старом халате, с худым широким лицом, на которое будто на каркас натянута кожа. Она спросила:
 – Что вам нужно?
 – Я с телевидения. Мы разыскиваем Валентину Иванову.
 – Ее нет.
 – А когда она вернется?
 – Она погибла в прошлом году. Досвиданья.
   Дверь захлопнулась.
 – Как она погибла? – немного громче сказал Имяреков, но ответа из-за двери не получил. Девушка со шрамом дурно рассмеялась и побежала вниз по лестнице, топая так, словно весила три полтора центнера. Имяреков медленно спустился во двор. Девушки уже и след простыл.
   Ему стало холодно, очень холодно и показалось, что кто-то запустил ледяную руку в самую его душу и ворочает там, хочет вырвать кусок, и что за ним наблюдают, со спины, пристально взглядом прожигая насквозь. Имяреков огляделся, вжал голову в плечи, на какой-то момент все вспомнил комком невнятной массы, поглядел на солнце – и солнце стало гаснуть.
 

Киев, 15.11.2004-14.02.2005