Петр Семилетов ЗЕЛЕНКА 1 Ах какое ласковое солнышко светит на красную, как ягода-малина, крышу домика Степана Ивановича Зоркина. А вокруг домика... Тут тебе и сад-огород с морковкой да крыжовником, и даже самый настоящий дощатый забор, над котором сирень нависает. Всё-то у Зоркина есть. Хочется нужду справить? Пожалуйте во двор, в крепко сбитую будку метр на метр. Водицы испить? К вашим услугам рычажная колонка. Качаешь и из крана льется толстой струей холодная, настоящая вода без всякой хлорки. Одного нет у одинокого пенсионера Зоркина. У него нет бибики. Пять лет подряд Зоркин собирает на бибику. Во всем на себе экономил, носки штопал, трусы – латка на латке; питался корочками хлеба, вишневыми косточками, полевыми травами и даже сорняками. Скопил уже три тысячи с гаком. Хранит деньги в кубышке, как называет он обыкновенную трехлитровую банку с пластмассовой крышкой. Сядет прямо на пол, высыпет рядом купюры, руки вперед вытянет, будто руль держит, и совершая ими характерные для езды движения, сам себе говорит: – Бибика апа! Апа! Эээвуууум! Вмжжжжж! И наполнялось сердце Зоркина радостью. Засыпая, мечтал он, как будет каждый день накачивать бибике шины. Или гудеть в ее клаксон. Утром накачивает, вечером гудит, либо наоборот. Соседям по улице Шелковичной все уши прожужжал. Как встретит кого, так за пуговицу хватает, крутит и рассказывает, что-де недолго еще осталось, а потом – покатаю! Наобещал доброй дюжине человек, что завезет их в лес. По грибы. Ведь на бибике в лес катить – милое дело! А потом обратно. Дорога туда и сюда займет два часа, он подсчитал. Ну как, согласны? Завидев Зоркина, соседи обычно крутили руками перед собой и издавали звуки: "вжжж! вжжж!". На что Зоркин весело отвечал: "Нет еще! Но скоро, ждите!". Вот так в мире и согласии жили они, пока не случилась беда. Зоркин вернулся с базарчика, где продавал репу (он еще и репу выращивал, агроном эдакий!). Полез в сервант, положить вырученные деньги в кубышку, а кубышки-то и нету! Само собой, тут же грохнулся в обморок, а когда очнулся, то и денег за проданную репу при себе не обнаружил. Зоркин сделал из этого единственно правильный вывод, что преступник находился у него дома в то время, когда он, Зоркин, пришел и открывал сервант. А затем, воспользовавшись бессознательным состоянием Зоркина, негодяй цинично его обокрал. Вооружившись на кухне самым большим ножом, Степан Иванович осмотрел все комнаты и никого не обнаружил, кроме некоторых следов, указывающих, что здесь побывал кто-то чужой. В частности, на диване покойной жены Зоркина, том самом диване, которые уже тридцать лет сохранялся в неприкосновенном, аккуратно застеленном виде, лежала смятая пачка дешевых папирос "Красные". Далее, любимую чашку Зоркина, с изображением взлетающих уток, кто-то трогал и повернул ручкой к стене, тогда как Степан Иванович всегда ставил ее ручкой в противоположную сторону, чтоб удобней было брать. И третий факт – гостевые, страшные как сатана тапочки еще хранили тепло чужеродных ног. Зоркин провел большим пальцем по лезвию ножа и задумался. 2 В усадьбе рядом, на скамейке перед старым деревянным домом сидел Сергей Лялюн, человек зрелых лет, в газетной шапке и рубашке с подкаченными рукавами, обнажавших белые волосатые руки. Он починял примус. За Лялюном на улице закрепилась репутация бабника, за глаза его звали Сержем. Последнее объяснить трудно, а вот насчет первого можно. На радио есть программа, где тетенька и дяденька по очереди спокойными голосами читают матримониальные объявления. Там тебе и автомобилисты, и интеллигентные вдовы. Серж не ленился и регулярно, за некоторую плату, помещал туда и свой брачный призыв. Невесть что он там про себя сочинил, но барышни валили к нему косяками, а иногда и кавалеры захаживали, только скрытно, маскируясь под преклонных годов курьеров. Для этих целей они держали подмышками глянцевые журналы. В качестве опровержения Лялюн утверждал, что кавалеры на самом деле – ревнивые мужья женщин, попавших в его любовные сети. На улице стоял почтовый короб на десять домов. Дверка ящика, принадлежащего Лялюну, никогда не закрывалась по причине переполненности ящика. Оттуда то и дело высыпались открытки с отпечатками помадных губ, украшенные сердцами конвертики и прочие мелочи. Усадьбу Лялюна окружал покосившийся, серый от дождей забор. Только калитка, чей постоянный скрип раздражал соседей, была свежевыкрашена в яркий зеленый цвет. Серж занимался покраской почти каждую неделю. Недоброжелатели вымазывали калитку дегтем. Голубое небо насупилось тучками. Лялюн хмуро поглядел наверх. Как бы не было дождя... В это время раздался скрип. По дорожке к скамейке, меж кустов малины и каких-то бурьянов, растерянно шел Зоркин. Лялюн заиграл желваками. Он таил на Степана Ивановичу давнюю, невысказанную злобу. Два года назад Лялюн поехал в славный город Приморск покорять курортных дам. Намазал гуталином усы, спаковал чемоданы и укатил на поезде, в плацкартном вагоне. В то время Лялюн разводил у себя на участке цветы – много разных. На эти цветы у Зоркина была аллергия. Когда Лялюн заснул под стук колес, придушенный запахом сырого белья и мазута, привиделся ему будто в яви пророческий сон – Зоркин, в ватной куртке и противогазе, топчет его цветы кирзовыми сапогами и распыляет дихлофос, держа в каждой руке по баллону. Лялюн до того разнервничался, что начал ворочаться и упал с верхней полки, на которой спал. Ушибленный, он вышел на станции Ветхий Луч, чье желтое, как лимонный торт, здание вокзала уныло глядело большим окуляром круглых часов на редких пассажиров, шляющихся по перрону. При вокзале была почта, откуда Лялюн дал домой, в Мажорное, телеграмму своему приятелю, Ивану Второстепенному, чтобы тот пошел и проверил, все ли в порядке с цветами. Уже из Приморска Серж позвонил Второстепенному по межгороду. Худшие подозрения оправдались. Цветы были вытоптаны, а грунт, на котором они росли – облит какой-то химической дрянью, от которой листья почернели, а земляные черви вылезли наружу и предстали в мертвом виде. Лялюн, потерянный, вышел из телефонной будки и сел на стульчик, где горько заплакал, вызывая сочувствие работниц почты. Одна даже подошла к нему и погладила по головке, а он благодарно на нее посмотрел и чмокнул ручку. – Сосед! Сосед! Меня обокрали, сосед! – сказал Зоркин. Лялюн поставил на асфальт примус, удивленно посмотрел на гостя: – Ну? – Можно, это, от тебя позвонить? В милицию. А ты никого не видел, никто по улице не пробегал? Лялюн прижмурился, почесал затылок: – Да нет вроде. Насчет позвонить, у меня это, телефон второй день сломан. Трубку снимаю – и тишина. Мастера жду, мастер должен прийти. Зоркин постоял, подумал и сказал: – А можно я войду, воды выпью? Мне успокоиться нужно. – Ой нет, сейчас нельзя. – ответил Серж. – Люди там у меня. Давай я тебе лучше сюда стакан вынесу. – Люууди у него! – Степан Иванович сделал круглые глаза и покраснел взопревшим лицом. Опустив сжатые в кулаки руки по бокам туловища, двинулся на Лялюна: – Ты там укрываешь, наверное! – Кого? – Серж встал, прихватив с земли примус. – Известно кого! Воров! Сам небось и навел! Быстро завел руку назад, вынул откуда-то из штанов нож и ткнул Лялюна прямо в живот. – Ой! – только и вскрикнул Лялюн, хватаясь запястье соседа. Оба посмотрели вниз. Из раны красило вокруг нечто теплое, зеленое. – Что это у тебя? – Зоркин испугался. – Круовь! – жестко и протяжно ответил Лялюн. 3 Аванесовы продавали дом. Свой, понятное дело. На Шелковичной улице. И Марфа Алексеевна, и муж ее Игорь Андреевич, и дети Ксюха да Аксюха, и даже дядя Олег – все продавали дом. Потому что жить в нем не было мочи, домовой завелся, говоря по-ненашему "полтергейст". Выходит, допустим, дядя Олег (Игорев брат) утром в туалет по нужде. Уборная внутри дома, хоть он и частный. Все удобства, как говорится. И вот заходит дядя Олег туда, а на крышке унитаза лежит записка корявым почерком, угрожающего характера: "Больше ты на меня не сядешь!". Или – собирается вся семья за стол, завтракать. Вдруг оказывается, что пропали все ложки. Украсть никто не мог. Как в воду канули. А под вечер опять на месте. Сядут телевизор глядеть – невидимка берет и переключает каналы. Одним словом, жить стало невмоготу. Дядя Олег слыл умным, знал какую-то формулу "эм е квадрат" и решил установить с домовым контакт. Для этого он взял лист клетчатой тетрадной бумаги, написал на ней буквы алфавита и призвал домочадцев к себе. – Смотрите внимательно, – сказал он, – Сейчас я закрою глаза и буду задавать вопросы. Астральная сущность даст ответы, вы только читайте. Он смежил веки и громко спросил: "Кто ты?". Начал тыкать пальцем в буквы. Игорь называл их вслух. Дядя Олег остановился и спросил: – Что получается? – Ничего не получается. Какой-то набор букв. – Шифр. – решил дядя Олег, поднялся на чердак (место своего обитания) и засел за книги по криптографии, взятые в библиотеке. Понимая, что делу это не поможет, остальные Аванесовы обратились в бюро продажи недвижимости, и агент оттуда посулил привести к ним покупателей. Сказано – сделано. Целое стадо таковых, агент Селедкин, смахивающий в своем костюме на худого вороненка, обещал пригнать в понедельник, начиная с полудня и до самого вечера. Аванесовы приготовились – детей услали в школу, побрызгали какой-то благовонной дрянью в туалете и особо аккуратно застелили постели. Картину портил только дядя Олег – утром, зевая, он вывихнул себе челюсть и теперь ходил с открытым ртом. Закрыть его не мог, красноречиво поясняя жестами и мычанием, что смыкание челюстей вызовет такие катастрофические последствия, которые вообразить даже трудно. На клочке бумаги дядя Олег написал, что нужно подождать, само пройдет. А к врачу он не пойдет ни-за-что. Его попросили сидеть на чердаке, когда придут покупатели. Первыми Селедкин привел пожилую пару: хозяйственный такой мужичок, похожий на обезьяну-гамадрила, и супруга его с деловыми чертами лица. Ходили по квартире, щупали. Мужичок, постукивая по обтянутой пленкой, а-ля дерево, двери, гордо сказал: – Дуб! Провел ногтем по линолиуму с древесной текстурой: – Паркет хорош! – А люстра? – спросила его жена, – Хрусталь, наверное? Аванесовы посмотрели на свою простую, стеклянную с висюльками люстру. Женщина с деловыми чертами лица атаковала: – Вы люстру как, нам так оставите или за отдельную плату? Вы будете ее с собой забирать? Люстру. – Вообще-то, мы не планировали... – начал Игорь. 4 Музгатовы выходили из дома пораженные. Селедкин улыбался им. Затворив калитку, Степан Музгатов почесал свои черно-волосатые руки и обратился к Моте, жене: – А дом, полная чаша, верно? – Да, хорошо живут. Селедкин встал перед ними и сказал: – Ну что? – Как что? Нравится нам этот домик. – ответил Музгатов. – А сад какой! – восхитилась Мотя. Они повернулись к усадьбе Аванесовых, засмотрелись. В это время в чердачном окне появился дядя Олег с отворенным, как у выброшенного на берег сома, ртом. Смутившись, он скрылся. Тревожные предположения Селедкина и Степана развеяла Мотя: – Еще одного покупателя привели! Видели, как он ошарашен увиденным! Раскатал варежку... – Ну еще бы, такой дом и за такую цену! – подкинул Селедкин. Мимо, тяжело дыша, пробежал пожилой человек – это был Зоркин Степан Андреевич. Задержавшись возле агента и супругов, он вытянул пред ними руки, показывая зеленые в чем-то ладони, издал невнятные звуки и дал ходу. Непонятливые взгляды ударили ему в спину. – Кто это? – спросила Мотя. – Местный дурачок, наверное. – небрежно ответил Степан, – Руки в зеленке запачкал и испугался. Селедкин хихикнул, поддакнул режущим своим голосом, как подшипником крутанул: – Да, наверно. 5 Павел Андреевич Душегуб был местным историком. Жил просто, чай пил на веранде, держа под чашкой блюдечко, сидя в кресле-качалке. Так и дневал. Покачивался да что-то думал. Осенью он еще плед на ноги набрасывал, клетчатый такой, мягких тонов. Именно Павел Андреевич написал книгу "История одной улицы", где прослеживалась судьбина Шелковичной от самого ее основания и до дней нынешних. По утверждению самого Павла Андреевича, чтобы докопаться до истоков названия улицы, ему пришлось даже провести спиритический сеанс, в ходе которого он выведал у духа какого-то местного жителя следующий факт. Раньше тут был шелковичный сад, где граф Нуыкин, Федор Спиридонович, разводил тутового шелкопряда. Когда же от графа сбежала с жена (с драгуном), обманутый муж впал в безумие и собственноручно сад вырубил топором, уложившись в два с половиной дня. А потом утопился в реке. Тогда речка Сопоть, примыкавшая к тупому концу улицы, была еще судоходной, по крайней мере, по ней можно было плавать на лодке. Это теперь она представляет собой вонючее болото, где даже утки не живут, а в то славное время... Душегуб занимался своими исследованиям с рвением, не жалея ни себя, ни окружающих. В одних только трусах и маске для ныряния облазил он все дно Сопоти в поисках предметов старины. Но выудил только две дореволюционные, покрытые илом, плечистые швейные машинки "Зингер", которые принялся оттирать песком, повторяя: "Вот уж вытянул так вытянул!". И улыбался прохожим. Лет двадцать тому назад, еще полный сил Душегуб вместе со своим сыном (который затем попал в дурдом) затеяли дело – очистить речку от мусора и грязи, сделать воду хотя бы текучей. Ходили по району, расклеивали на столбах объявления – дескать, намечается субботник, приходите помогать. Никто не явился. Сами что-то потаскали из воды, разные коряги, и так заглохло. А сын его, Михаил, сошел с ума. Душегуб-старший жил без жены. Она не то умерла, не то была где-то в другом городе. Павел Андреевич сидел себе на веранде, писал свои бумаги, качался в кресле, а Миша бродил окрест, в одиночестве (дети с ним не играли – он был нудный). Иногда находил себе занятия. Скажем, изображал из себя тимуровца. Увидит, что у гражданки Елизаровой сад плодами налился и кумекает себе на уме – надо пособить, урожай снять. Наутро просыпается Елизарова, выходит во двор – все яблоки и груши на земле валяются. Не зря ей чудилось, будто ветер всю ночь буянил. С возрастом у Михаила стала проявляться дурковатость, в конце приведшая его в сумасшедший дом. Идут люди по улице – он сидит на ящике, перед ящиком столик, на столике большая бухгалтерская книга. Чего сидишь, спрашивают? Я вас регистрирую, отвечает. Кто в каком направлении двигается и во сколько. Неделю так сидел. Потом еще носил по соседям найденный на чердаке патефон, просил танцевать, говорил, что это весело. Никто не смеялся. В дурку Душегуб-старший ездил раз в год. Домой сына не забирал. Виделся там с ним во дворике, огороженным высокой, сетчатой под густо-зелеными каштанами оградой. Не перелезешь и мяч даже не перекинуть. Михаил, пахнущий многодневным потом, глядел на отца далеким потухшим взглядом, неопрятно ковырял в ухе пальцем с обкусанным ногтем, отвечал односложно, кажется, ждал, когда Павел Андреевич уйдет. Тот уходил в свой частный сектор, переулок Комариный тупик, в усадебку, в кресло-качалку. Скрип-скрип туда-сюда. Пледик да чаек. 6 В этот день, утром, часов в двенадцать, почтальон Иван Лейкин катил на велосипеде по Шелковичной. У поворота в переулок Комариный он притормозил, завернул, наклонив стального коня, и уже малым ходом доехал до Душегубовой калитки. Позвонил в электрический, с красной кнопкой звонок и одновременно крикнул: – Телеграмма вам, Павел Андреевич. Голос у Ивана получился фальшивый, как тонкая льдинка. Стоял, ждал. Вытер лоб рукой, пятерней провел по зажиревшим темным, еще без седины волосам. Из дома вышел Душегуб, прошел к калитке и открыл. Лейкин сунул ему телеграмму, глядя в сторону. Павел Андреевич поднес бумажку к самым глазам (он был без очков) и быстро прочел. Помолчал, затем объяснил: "Сын у меня умер", хоть почтальон уже знал. – Это... Я вам сочувствую, – сказал Лейкин. – Да. Спасибо. – осевшим голосом бросил Душегуб и забыв запереть калитку, двинулся по дорожке обратно к дому. Внутри, он сел на диване и стал думать. За общей, мрачной невыразимой думой лезли, отмеживая ее от сознания, мысли чисто материального характера – что теперь делать? Он не ведал. Надо ехать в больницу, вот же приглашают в телеграмме. Что с собой брать? Какие-то документы, вещи? Когда звонить в похоронное бюро – сейчас или позже? Сколько это будет стоит? Хватит ли у него денег? Будто жуки-клещи, вцепились в Душегуба эти мысли, ввертелись и стали пить кровь, ослабляя, ослабляя. Душегуб прилег, задремал. Посетила его идея спросить совета у соседа, Зоркина. Вздохнул, приоделся, причесался, пошел к нему. Взял в карман телеграмму. Надо было пройти мимо нескольких дворов. Из одного его окликнула Татьяна Клуша, у которой лицо, изрытое преждевременными и грубыми морщинами, было обожжено загаром, как попавший в костер кирпич. Она разогнулась и, обперевшись на сапку, спросила: – Луковку хотите, Платон Сергеевич? Наклонилась, показав вырезом две тыквы грудей, вырвала за зеленые стрелки большую луковицу и подняла ее: – Настоящая чиполина, хотите? Чиполина! – Нет, спасибо, – Душегуб прошел дальше. В саду Клуши зачесал языком транзисторный приемник. С севера ползла туча, одним тяжелым, свинцовым одеялом. Оттого половина неба почернела. Павел Андреевич завернул за угол, вошел к Зоркину во двор, ступил на крыльцо дома. Открыто. Толкнул дверь. Внутри – тихо, прохладно, но затхло. Пахнет невыводной сыростью. – Хозяин? – окликнул Душегуб. – Тут в комнате, – отозвался Зоркин. Степан Иванович сидел за круглым столом посередине, пил чай. Со стены на него, именно на него глядели черно-белые портреты родственников и предков. Матовые пухлые щеки, шляпы, вальяжные позы. Зло тикали настенные часы в виде избушки. С них свисали на двух цепках продолговатые шишки. Комнату нагревал блестящий, не без изящности, самовар. Когда вошел Душегуб, Зоркин проворно опустил руки под стол, за скатерть, но Павел Андреевич успел заметить странный зеленоватый тон, в которой были окрашены чуть не по локоть руки приятеля. – У меня больше горе. – слова Павла Андреевича упали на дощатый, бордовый пол. 7 Мальчик Дима Нулин носит прямоугольные очки, а на верхней его губе чернеют усики. Мальчик Дима похож на умного зайца из мультфильма. И учится хорошо. Папа с мамой решили, что обычная школа ему не подходит, поэтому перевели в частный лицей, в класс с математическим уклоном. Родители возят Диму в лицей на бибике. То папа, то мама. У каждого по бибике, да и Диме обещают – к совершеннолетию. Хотя он давно умеет водить, но сейчас учит правила дорожного движения. Нулины живут на Шелковичной в построенном из яркого кирпича трехэтажном доме, растолкавшего посеревшие от времени соседние одноэтажки. Всё-то у Нулиных лучше. Трава на газоне – зеленее, небо над крышей – завсегда чистое. Вот только деревьев во дворе у них нет – все спилили, когда дом строили. А раньше тут был яблоневый сад. Папа у мальчика Димы – энтомолог и зарабатывает большие деньги. Бегает на карачках по двору, глядит в траву через увеличительное стекло и сачком машет. Мама Димы – домохозяйка. Ее любимый наряд – обтягивающие салатовые брюки и кофточка нежно-розового цвета. А еще она крашеная блондинка. Мальчик Дима дружит только с одноклассниками. У многих уже есть бибики, другим скоро купят. Прочих сверстников Дима сторонится, видя в них угрозу своему здоровью. Много раз снился сны, подобные тому, где идет себе мальчик Дима по парку, держит за ручку девушку Валю (тоже семи пядей во лбу – уже своих репетиторов превзошла). Валя говорит: – Я так устала, так устала. С утра до вечера учусь, учусь. Некогда даже поесть. – Зато будущее будет обеспечено. – серьезно отвечает Дима и ненароком замечает, что рука у Вали такая легкая, что если подует ветер, то Валя улетит. "Это от недостатка питания", – решает мальчик Дима. Вдруг он с тревогой замечает позади деревьев – заводские трубы. Из них валит белый густой дым. Кусты боярышника расступаются, оттуда на аллею выходят громадные, с засученными рукавами подростки. С трудом шевеля выдвинутыми вперед челюстями, они хором говорят: – Мы дети рабочих! – Что вам надо?! – восклицает, вздрогнув, девочка Валя. – Мы вас будем бить. Вы в лицее учитесь, а мы не любим лицеистов. Дети рабочих разом сплевывают в сторону и, раскачиваясь, приближаются к Вале и Диме. В этом месте он всегда просыпался. Однажды, наяву, к мальчику Диме на улице подошел мальчик Сережа, почти вполовину младше. И Дима до того испугался, что залез на дерево! Да еще начал грозить, что кинет в Сережу сверху зеленым яблоком. 8 В этот день, в субботу, Дима шел в библиотеку. Она была в Железнодорожном доме культуры в самом начале Шелковичной. На зеленом фоне листьев пуговками краснели вишни. Дима полагал, что если съесть одну, то можно заболеть дизентерией. Это ему отец сказал. Папа Юра. На подходах к ДК, где собирался небольшой базарчик в виде ряда торговок со всякими овощами, фруктами, папиросами и спичками, перед Димой возник бомж. Палтатый, бородатый, с покрытым коростой, однако неуловимо знакомым лицом. Властно сжал плечо Димы пальцами и прохрипел: – Мальчик! Ты хорошо учишься? – Да-а! – заныл Дима. – Ты, наверное, в школу идешь? – Нет, в библиотеку! – Надо же, в библиотеку... А скажи, мальчик, доволен ли ты системой образования в целом? – Доволен! – Хорошо, мальчик, я рад! А родители тебе дают деньги на завтраки и обеды? – У нас бесплатно! – А они у тебя богато живут? Как ты оцениваешь благосостояние своих родителей? Дима вывернулся и побежал ко входу в ДК. В библиотеке было темновато и прохладно. Пахло пылью и отполированной мебелью. За целым бастионом столов сидел Яков Иванович Мякин, библиотекарь. Одни думали, что ему лет двадцать пять, просто от нервов он полысел и лицо его покрылось морщинами. Иные же уверяли, что он – древний старик, помнит еще дедушку нынешнего государя. Мякин появился в библиотеке пять лет назад, на замену трагически погибшему (на него обвалились книжки) прежнему библиотекарю. Кажется, тогда Мякин был еще с волосами, хотя возможно, он носил парик. Поначалу работа казалась пыльной, однако не пыльной. Сиди себе на стульчике, изредка отрывай от оного зад и приноси читателю книгу, какую тот попросит. Читали в здешнем краю мало, поэтому большую часть времени Мякин посвящал себе – он писал какую-то книгу. Затем в библиотеке появилась мышь-альбинос. Борьба с ней приобрела значение смысла жизни Мякина. Он выслеживал альбиноса, вполне мог швырнуть в того топор через всю комнату, а мышеловок наставил столько, что в них попадали даже посетители. А мышь успешно скрывалась, оставляя после себя горы перегрызенной бумаги, эдакие овсяные хлопья. Как-то ночью Мякин решил остаться и подкараулить мышь. Стемнело. Он выключил свет, сел за столом. Постепенно начал разбирать Мякина сон. Скинув туфли, библиотекарь устроился поудобнее и смежил веки. Когда проснулся, то ощутил тупую боль в ноге. Отодвинулся на стуле, поглядел... Мышь прогрызла носок и съела мизинец! Мякин потерял сознание, а очнулся уже в больнице, где ему сделали сорок уколов в живот – от бешенства. С тех пор Мякин приходил на работу в кирзовых сапогах с подковами и вообще вел себя крайне осторожно. – Тебе чего, книжек? – спросил Мякин вошедшего Диму. – Да, научных, – отозвался тот. – Ну держи, вот тебе. – Мякин вывалил на стол какие-то пухлые тома, носящие на себе следы зубов грызуна. – Спасибо! – мальчик Дима переложил их себе в рюкзак. – Я в окно видел, к тебе бомж походил... – вопросительно начал Яков Иванович. – Да. – Что он тебя спрашивал? – Так, разное. – Он тоже сюда приходил. Допытывался, что читает народ. – А вы что? – А я ему говорю – книжки читает. Вот тут их много. – А он что? – А он спрашивает меня – можно я одну книжку возьму? Я ему – паспорт покажите. Он – нет у меня паспорта, я матерый бродяга, странствующий романтик. Я ему – ну, тогда книжек я вам не дам. Он как топнет на меня ногой! Потом зафыркал носом, как лошадь, и ушел. – Надо было милицию вызвать. – Да надо было. Сам уже жалею. А теперь, как говорится, уже поздно. Распрощались. Когда мальчик Дима из библиотеки вышел, бомжа и след простыл. 9 Музгатовы, ведомые под руки Селедкиным, топали по Шелковичной, удаляясь от дома Завяловых. Солнце покраснело, как спелый помидор и садилось за курчавые от зарослей холмы. – Видела? – спросил у жены Степан. – У них даже холодильник есть! – А то! – кивнула Мотя. – Да, живут люди конечно хорошо. – скороговоркой проговорил Селедкин. – И кафель, – продолжал Степан, – кафель у них в кухне заметили? Это же сколько надо было труда приложить, чтобы его наклеить? – А что, он берется разве на клей? – удивилась Мотя. – На клей, на клей. – подтвердил Степан. Селедкин облизнул губы узким пухлым язычком и предложил: – А давайте еще один дом посмотрим? Тут недалеко. Соседняя улица, Темная называется. – Темная? Ой, я уже боюсь. Не наааадо туда, – попросила Мотя. Она сняла с ноги туфель и стукнула каблуком Селедкина по голове. Тот противно захихикал. Степан тоже снял туфель и нанес удар. Селедкин схватился за голову, прошел два шага, качнулся, колени его подломились. Мотя подскочила и снова стукнула. Селедкин упал лицом на потрескавшийся асфальт, и даже выставленная рука не спасла, так и шмякнулся. Очнулся Селедкин, когда на район уже опустилась глухая ночь. Спертый теплый воздух пропитан запахом травы. Листья в саду, случайно прошелестели и замолкли. Хрипло пробухтела собака. Фонари не горели, окрестности мертвенно освещала луна. Селедкин сел прямо посреди улицы. Черт, неужели никто здесь не ходит, некому было помочь? Дотронулся до головы. Ай! Болит! И вся в шишках. Лупили здорово. Темная фигура встала перед Селедкиным. Он разглядел... Лохмотья, спутанные волосы, борода. Незнакомец положил ему руку на плечо и с отеческим выражением спросил: – Что случилось? – Меня побили! – крикнул Селедкин. – Еще днем меня побили и я тут столько часов провалялся! Сволочи! – Тише, вы разбудите местных жителей! – обеспокоился собеседник. – Пусть все проснутся, падлы! Все! Ааааааа! – Селедкин проорал во все горло. – А скажите мне, – произнес бродяга, – как вы относитесь к правоохранительным органам? Все ли в порядке, стоят ли они на страже закона, или наоборот, занимаются преступным попустительствам различным татям и душегубцам? – Ты офигел, что? Мне бы на ноги подняться, а ты с дурными вопросами. – Встань и иди! – бродяга чуть отступил, одновременно простирая вперед руку. И более громко добавил: – Я повелеваю тебе... Кряхтя, Селедкин встал, сначала раком, потом на ноги. Ломило все тело, будто мешки с сахаром в вагоны грузил. Незнакомец величественно зашагал прочь. 10 Сорокалетний писатель Иван Жогов проснулся к вечеру, обыкновенно обложенный компрессами да примочками, засунутыми под эластичную сетку, надетую на его голову. Иван Жогов лечился от хворей. Проснулся и сразу запаниковал, открыл было рот, чтобы звать жену (она готовила ему в это время вкусный ужин). Причина его испуга крылась в невозможности вдохнуть носом. Забит по самое. Жогов еще раз поднатужился, напряг какие мышцы есть в носу и... В самом мозгу Ивана отчетливо резко прозвучало: – Дядя! Жогов в беспокойстве сел на краю постели, сунул ноги в тапки и задумался. Снова совершил нечеловеческое усилие и вдохнул через нос. – Дядя! Размышляя логически, Жогов понял, что в его носу произошло уникальное расположение козюлей, и воздушный канал между ними обеспечивает акустику столь редкую, что воздух, под давлением проходя через него, вызывает звук, как две капли воды похожий на слово... – Дядя! Ему понравилось. Позвал жену, Люсю. Сказал: – Вот послушай. И вдохнул. Та ничего не услышала. – Это внутри у меня. – пояснил он. – Передается через кость. Знаешь, как это бывает? Он красноречиво коснулся ладонью своего виска. – Кость! Естественный резонатор! Вот оно в чем дело. – Ужин уже почти готов. – Ужин уже почти готов! – зло перекривлял Жогов. – Что ты дразнишься? – обиделась Люся, дрогнув нижней губой. Она была в цветастом халате, Люся. – Тут феномен природы! – сказал Иван. – Его исследовать надо. Может, меня сейчас к светилам науки повезут. Чтобы сделать слепок строения моей ноздри со всем ее содержимым. Буду звонить в Союз. – Какой союз? – Известно какой! Вроде бы у нас их много! У нас один только союз, писателей. Я прямо председателю сейчас. Вы у меня узнаете Жогова! Зашлепал тапками в коридор, к тумбе с телефоном. Сел рядом на табурет, принялся пальцем диск накручивать. Попутно ругался: – Срач какой! Люди придут, а тут свинарник развели. Что люди скажут? Потом будут за спиной обсуждать, какой у Жоговых дома срач. Юрий Михайлович, здравствуйте! Ничего, что я вас поздно так беспокою? Да, важное. У меня, видите ли... Эээ... Как вам сказать? Послушайте-как историю. Просыпаюсь я, весь больной. И нос заложило. Знаете, у меня это вчера тоже было, но прошло, я ингаляции делал. А теперь опять. Просыпаюсь – вдохнуть не могу. Ну, тогда набираю полную грудь воздуха, и... Дядя! Вот какое мне слышится слово. И еще что любопытно, жена этого не слышит, да. Слышу только я. Дядя, и все тут – ну не чудеса ли? Да, очень вас прошу, приезжайте скорее. Вместе решим, что делать. 11 Люся Жогова глазами проводила бибику Юрия Михайловича, увезшего ее мужа. Хотя за окном трудно было что-то разобрать. Темень. Люся высунулась в окошко, под которым рос куст малины. Под сараем с упорной тупостью цвиринькал сверчок. Чем он там извлекает этот звук, ногу об ногу трет, пилообразную? Люся вздрогнула и закрыла окно, хоть было жарко. Вернулась в комнату, включила радио. Тетка с плохим дыханием сообщала, что здоровье монарха стабильное, однако врачи все еще предписывают ему постельный режим. И так у Люси сердце сжалось от сострадания, так ком в горле встал, что упала она на кровать, лицом в подушку уткнулась и разревелась. Вдруг она поняла, что сверчок заткнулся. Может, он испугался? Некто посторонний в саду? Люся встала и осторожно подошла к окну. Ничего не видать. Выключила свет, глянула еще раз. Точно! Какие-то тени, человеческие фигуры. Двое стояло у сарая, лицом друг к другу, обсуждали вполголоса. Мужские голоса. Наверняка пришли горох воровать. Люся скинула халат. Ее тело трупом белело в нечеткой темноте обстановки комнаты. Люся уменьшилась до роста стоящей на задних лапах кошки и с усилием, кряхтя будто лилипут, вытянула из-под кровати плоский деревянный ящик, от письменного стола. Оттуда она достала железные, зубатые вставные челюсти-капкан. Сунула их себе в рот, широко улыбнулась, резко сведя глаза с переносице. В несколько прыжков оказалась у подоконника, подсела, выскочила в форточку, перегнувшись на раме и задрыгав ногами. 12 – Любовный напиток, – сказал лысый да бровастый Чукин, подавая сожительнице рюмку вина. Юля, поперек себя шире, лежала под одеялом, высунув только голову, руки и красные пятки. Взяв рюмку, она нахмурилась: – Там жучок плавает! – Где жучок? – Чукин принял рюмку из рук Юли, посмотрел. – Какой большой. И лапками шевелит! – он улыбнулся. В соседнем дворе разнеслись крики. Юля всполошилась, комкая одеяло на груди: – Это писателя режут! – Но! Он их пишмашинкой побьет. – Какой ты циник! Циник юркнул под одеяло. Оба приторно заулыбались. 13 Миша и Маша учились в одной группе на ботаников. Третий курс. Поступили на факультет, потому что там был самый маленький конкурс. Ну кто захочет стать ботаником? Разве что фанатик или лодырь. Миша и Маша были лодырями. А сидели они в аудиториях в последнее время рядом. Наверное, почувствовали взаимное притяжение. Они даже похожи – оба в синих джинсах, белых футболках, длинные, с большими руками, только у Миши грудь плоская, а у Маши выпуклая, а так и не отличишь. В тот день шли вместе из института. Занятия уже давно кончились, но надо было зайти за списком литературы. Вот и зашли. Требовался, среди всего прочего, один учебных по пестикам и тычинкам. Миша хотел в библиотеку за ним пойти, но Маша сказала: – У меня как раз такой есть, даже два. Я себе купила и мама тоже купила. В один и тот же день, представляешь? Миша неопределенно хмыкнул, а Маша продолжила: – Вот пошли сейчас ко мне домой, я тебе дам этот учебник. – Пошли, – Миша согласился. Раньше он не бывал у Маши дома, знал только, что живет она на окраине, в частном секторе, на улице Шелковичной. Миша решил шикануть и Машу прокатить. Остановил мужика с коромыслом о двух больших кадках на концах: – Сколько? – Куда? Все зависит от расстояния. – Отсюда до Шелковичной. – Миша, не надо! – дернула его за рукав Маша, а у самой глаза горят от предвкушения поездки. Мужик тоже заметил этот взгляд и поэтому заломил цену: – Пять! – Идет! – Тогда, не обижайтесь, наперед! Миша дал деньги. Мужик опустил коромысло так, что кадки стали на землю. Маши и Миша сели в них. Поднял мужик коромысло и понес студентов по улице, ближе к тротуару. Если мимо проезжала бибика, мужик ловко вел коромыслом вверх и сидящая в кадке Маша радостно смеялась. Так ей, значит, весело было. Прибыли на Шелковичную. Мужик вступил ботинком во что-то, навроде как лужу. – Что это зеленое у вас? – спросил он. – Не знаю, – отозвалась Маша, – наверное зеленку кто-то разлил. Остановите пожалуйста здесь... – С удовольствием, – сказал мужик, ставя кадки наземь, – а то, признаться, тяжеловаты вы. Наели ряхи. – Какой вы грубый! – Маша покраснела. Миша тоже покраснел и стал засучивать рукава. Мужик подхватил коромысло и скрипя кадками побежал, оставляя на асфальте зеленые следы. – Трус! – крикнул ему вслед Миша. – Какой ты смелый. – заметила Маша Мише. Он гордо вскинул подбородок. Подошли к калитке во двор ее дома. На калитке табличка прописью: "Во дворе злая", а кто злая – не уточнялось. – Заходи, – Маша толкнула дверь и приветливо посмотрела. Мише стало приятно. – Как у вас чисто, – заметил он, войдя во двор. – Коль любит чистоту. – Не понял. – У меня есть дядя, Коль, – пояснила Маша, – Я вас познакомлю. 14 Платон Иванов, тридцатилетний черноволосый детина, возвращался домой. Из Стольного. Было ему совестно в свой дом идти, да деньги вышли, а так бы еще в Стольном остался. Вспоминал последний раз, когда дома был, когда уезжал. Отец и мать его – пенсионеры, а Платон не работал. Говорил, что только дураки работают, а он вольный человек. Получила мать пенсию – почтальон на дом принес. Только тот за порог, мать пачечку к серванту понесла, чтоб туда положить, а Платон к ней подошел и говорит: "Дай мать, я лучше пересчитаю". И взял у нее деньги. Сунул себе в карман, посмотрел на мать и сказал: – Ту-ту! Стал собираться, чемодан складывать. Отец в больнице тогда лежал, с аппендицитом или геморроем, Платон точно не знал. Хворал батя, одним словом. И вот поехал Платон Иванов в Стольный. Там он никого не знал. Отставил чемодан в камере хранения на вокзале, а сам отправился налегке, с пустыми руками в прогулку по городу. Катался на эскалаторах в метро. Была игра такая у Платона, вернее даже, три игры. Игра первая, с которыми из проезжающих на эскалаторе мимо женщин он хотел бы переспать? Едет и думает – с этой, с этой, а с этой нет. Игра вторая, кто из проезжающих – голубой. И третья забава – высматривать людей, какие одеты не по сезону. Тоже интересно. Так катался Платон дней пять, а питался жареными беляшами и лимонадом. Деньги кончились, живот заболел. Платон отправился на вокзал и стал канючить проводников взять его бесплатно на проезд. Не хотели. Он схитрил, напустил на себя многозначительный вид и стал выдавать себя за ревизора инкогнито. Но отношение к нему не изменилось. Наконец он сказал, что спешит в какой-то там особый институт, и что он-де, Платон Иванов, единственный в мире беременный мужчина. И тогда взяли его в Мажорное. Сжалилась проводница с полным ртом горящих латунью зубов. Наутро прибыл в Мажорное. Станция – в подсыхающих лужах и бабушках, продающих семечки да жареные пирожки, большие, вкусные. Часы на крытом плиткой, небольшом уютном вокзале – отстают на десять минут. Первым делом прошелся Платон мимо бабок, думал скорчить из себя большого начальника и полакомиться сдобой, однако номер не прошел – его все знали. И не любили. Платон потопал ко входу, большой двери с коричневыми от грязи длинными ручками и прямоугольными стеклами. Справа от нее валялась горка сигаретных бычков, оставшихся от проститутки Нюрки, дежурившей здесь ночью. Каждый бычок – с ободком малинового цвета помады. Пригляделся Платон, поднял самый целый недокурок, хлопнул себя по карману на груди – а черт, спичек нет! Подошел к милиционеру, что рядом околачивался. Дай закурить. На. Пешком направился домой. На Шелковичной вступил в лужу, состоящую из зеленой жижи. – Дерьмо какое-то, – сказал Платон. В родной двор калитка была открыта. Дорожка между кустов, собачья конура справа. Где Кудлатый? Вот обрывок цепи лежит на половине дорожки. Последнее, крайнее кольцо разогнуто. Неужели вырвался? – Эй! Я вернулся! – крикнул Платон, подходя к дому. Дверь не заперта. Зашел в прохладу, скинул ботинки в коридоре. Отметил – стоят вразвалку отцовы кирзачи, значит батя дома. Он в них в больницу поехал. Он ведь как – сначала пошел в поликлинику, а там его прихватило, и сразу оттуда его госпитализировали – батю. А с геморроем или аппендицитом – черт его знает. Но хреново ему стало, это факт. А это выздоровел, значит. – Мать! – крикнул Платон, – Вернулся я! Жрать хочу! Есть что пожрать? Мать не отвечала. Платон вошел в главную комнату, "залу", как они ее называли. Там, традиционно, лица родичей с фотографий на стенах, прочая ерунда висит, стол посередине, стулья рядом, сервант с сервизом внутри, да красный потертый диван у стены. И на диване том сидит отец, в штанах, рубахе с подкатанными рукавами, а ноги его в тазу. Таз же наполнен зеленой жидкостью, как в той луже. – Вернулся? – говорит отец со злобой, тяжело так говорит, словом к земле пригибает. Осмелел! Платон кулак вперед вытягивает: – На, нюхни! Что скажешь, у тебя этот тазик будет на голове, ты понял? Батя встает, а ногами продолжает в тазу стоять. 15 Дядя Олег уже второй день со своего чердака не спускался, даже чтобы покушать. Однако признаки жизни проявлял – в частности, Аванесовы слышали его шаги. Ксюха да Аксюха спрашивали родителей, может, подняться к дядьке и принести ему бульону чашку, или еще чего, но Марфа с Игорем рассудительно ответили, что дядя если захочет, то сам спустится и поест. Домовой вечером написал бранное слово на обоях, и Игорь его заклеивал новым куском, отмотав от запасного рулона целых полтора метра. Слово было короткое, но очень большими буквами. Марфа тем же вечером ходила озабоченная – влезла большим пальцем на руке во что-то зеленое, и никак не могла это вывести. Мыло не брало, ацетон и тот не брал. Что делать, ума не могла приложить. Ходила, пальцами палец терла и недовольно бормотала. А потом, утром уже, Ксюха пошла во двор, качать воду из колонки, чтобы грядки полить. Поставила под кран большую лейку из нержавейки, двумя руками стала рычаг поднимать-опускать, а оттуда, из крана, зеленка полилась. Так Ксюха и крикнула: – Ой, тут зеленка идет! Поток был такой сильный, что ей на ноги брызнуло. – Мама! – крикнула Ксюха. Что ж ты мать зовешь, горемычная? Забыла ли, что мамка с папкой на работе, деньги вам на первый класс, в который вы осенью пойдете, зарабатывают? Ранцы-учебники надо купить? Надо. Телевизор училке всем классом в складчину придется покупать? Придется. А вы уж тут покуда хозяйничайте, две сеструхи. Не придет мамка, как ни зови – и телефона в доме у вас нет. Может быть, дядя Олег все-таки спустится с чердачной обители и выяснит, в чем дело? Побежала Ксюха в дома. 16 Фамилия у него была такая – Король. Работал милиционером. Приехал из деревни Малые Горки. Тут в Мажорном тетка у него жила, старая совсем – он к ней даже не зашел за все пять лет, что тут жил. В глаза ее с детства не видел. Помнил только, как ездил к ней с родителями погостить, на Новый год. В самую метель ездили, ядреная была зима тогда. Больше ничего не помнил. Сжал зубы, шел подземным переходом. Вдоль стен – торговки. У одной пачку сигарет задаром взял. Высший сорт. Стрельнул глазами на зажигалку. Торговка взгляд этот перехватила, наклонилась проворно к сумке с товарами и зажигалку Королю протянула – возьмите! Взял, пошел дальше. Как себе в карман, запустил руку в мешочек с жареным арахисом, взял горсть, запрокинул голову, сыпанул в рот орешки. А продавщица, продавщица-то сразу кулечек из газеты принялась скручивать, арахисом его доверху щедро наполнила и Короля наделила. Принял и этот дар Король. Рядом с продающей котят тетенькой, у которой на щеках были алые круги румян – старушка сгорбилась, какие-то черенки в руках держала. Жилавые руки, а жилы те изжелто-прозрачные, и синие, и в пузырьках. Косынка на глаза налезла. Смотрит куда-то в землю. Король становится впритык: – Ты чего тут стоишь? – Продаю. – А здесь нельзя продавать, это нарушение закона, – Король говорит, и кажется ему, будто он, как сказочный персонаж, растет прямо на глазах, или что наоборот, с каждым словом его старушка уменьшается. – Я уйду сейчас, – мямлит старушка. – И чтобы я тебя здесь больше не видел. Поняла? – он делает круглые глаза, но старушка не глядит в них, торопится прочь, как суетливая мышь. – А это отдай! – Король из рук ее грубо вырывает черенки. Непонятно чего разозленный, топает к другому выходу, насквозь перехода. Идет наверх по лестнице, считает ступеньки, прет так прямо, не сворачивая, чтобы его люди обходили. Наверху настоящее пекло, солнца палит так, что поставь на голову чайник, и он закипит. 17 Надя получила письмо от какого-то Паши. То есть Павла. Вчера Надя ходила по району и клеила везде объявления о знакомстве, дескать, нужен мне кавалер до тридцати лет, высокий и спортивного телосложения. А писать на абонентский ящик, она такой себе завела, именно для этих матримониальных целей. И вот сегодня получает два письма. Одно с фотокарточкой совсем голого и улыбающегося мужчины. На обратной ее стороне был телефон. А другое письмо такое: "Здравствуй, Наденька! Зовут меня Павел, я родом и Родомышля, но давно там не был. Мне двадцать девять лет. Я курю сигареты но не очень. Это единственная моя плохая привычка. Человек я современный, можно даже сказать цифровой. Я умею чинить телевизоры и другие такие вещи. Паяльник – продолжение моей руки! Хочу с тобой познакомиться. По ресторанам я не ходок, в вот в кафешку какую завести, это я могу. Позвони мне по 54-31-20. Твой Паша." Застучало сердце у Нади, забилось молоточком невропатолога. Вернулась она домой, стала в коридоре перед зеркалом, и звонит, а сама кучери руками поправляет. И так прядь волос откинет, и эдак, и на палец намотает да улыбнется таинственным полумесяцем. На той стороне провода сняли трубку. – Алло, – сказал суховатый голос, и Надя сразу представила себе низенького сутулого парня с бутылкой пива в руке. Вот такой образ возник. – Это Паша? Павел? – спросила она. – Да. А кто это? Алло. Кто говорит? – Вы мне письмо сегодня написали. Я Надя. – А! Надя! Здравствуй Наденька, – он чуть ли не заблеял от радости, – А я уже хотел тебе второе письмо писать. Знаешь, накипело, наболело. – Да. – Так когда мы встретимся, Надюша? – Ну, можно сегодня. 18 Идет Лялюн по улице свежий, как новая копейка. Брюки со стрелками – наглажены, рубаха хрустит от крахмала снежно. Он нарядный, и сады нарядные, даже забор хоть и не крашенный, а все равно нарядный. Тут выходят наперерез три парня хулиганистой внешности. Вышли, один на пол сплюнул, другой кепку на глаза рукой задвинул и к Лялюну: – Дядя! Не будет закурить? Лялюн в два шага стал у забора, выломал оттуда доску, и на хулиганов. – Не куру! – одного по плечу. – Не куру! – другого по спине, жах! Побежали они. Топают ногами, пыль выколачивают. Лялюн за ними. – Не куру! Парни видно не местные, забежали в тупик, что воротами гаража оканчивается. Ржавые такие ворота, бурые все. А замок на них коричневый. Они туда, сюда – некуда деваться. Тут Лялюн с доской, машет ею, а та свистит в воздухе и прямо ветер нагоняет. На конце доски – гвоздь с палец длиной. Если закочерыжить таким в голову – всё, хана с оркестром. – Мужик, – говорит один хулиган, – ты чего на нас въелся? Что махорку попросили? Так курить было охота, честно. – А я не куру! – заорал Лялюн и бросился в атаку, занося доску в сторону и над головой, для пущего размаху. 19 Учитель Игорь Малятко жил скромно, и подчеркивал эту скромность перед другими. Сядет в учительской, разложит собой на столике салфетку, а на нее кладет один бутерброд с маслом. Рядом ставит стакан чаю, но так, чтобы не очень близко к бутерброду, чтоб масло не начало плавиться. И говорит: – Вот и мой обед. Причем лицо его принимает такой тоскующий вид, что сердобольная училка математики Васютина, седая и с дулькой волос на голове, снабжает его двумя помидорами, а преподаватель физкультуры Сало дает кусок колбасы и две холодные котлеты. Он бы одну дал, но совестлив. Малятко вздыхает и принимается кушать. Делает он это с нарочитой подозрительностью. Пробуя еду, прицокивает языком, нюхает, вертит в руках. Как бы не отравили – ну натуральный самодержавец. Возьмет сосиску и долго ее рассматривает. Потом спросит у Васютиной: – Вам не кажется, что бледновата, а? – Это свет такой, электрический, – отвечает математичка. Малятко посидит еще, помолчит, потом изрекает: – Нет, вы знаете, я все-таки опасаюсь. Вот не нравится мне этот цвет. И кладет сосиску в кулечек. Которого потом домой забирает. Для кошки, говорит. Кошка у него. Уроки он ведет своеобразно. Допустим, отвечает у доски мальчик по имени Саша. Малятко сидит за своим учительским столом, похожий на растопырившего крылья орла. И вдруг начинает тихо приговаривать: – Саша-Сашок, сходил на горшок. – Что? – спрашивает мальчик Саша. – Ничего! – недоуменно отвечает Малятко. Потом опять заводит свое нашептывание. Был он странный, короче. И ученики пятого Б класса решили за ним проследить. Посмотреть, как он живет и с кем. Ходил слух, что у Малятко есть мать, которая работает моряком на траулере. После уроков, когда Малятко пошел домой, за ним на расстоянии двадцати шагов увязались трое – анемичный Дольный, лунообразный Синицын и, простите, Курдяков. Синицын шел и тяжело, громко дышал – ему было жарко. Малятко вышел за школьный двор и двинулся вдоль ограды, через железные прутья которой темнел листвой яблоневый сад. Зеленые яблочки, тугие и словно каменные, висели прямо над дорогой, прикрываясь неопрятными, в тлене паутины, листьями. Школьники увидали, как Малятко подпрыгнул, метко схватил яблочко и потянул на себя. Ветка пригнулась, потом резко подалась вверх. А Малятко положил себе яблочко в карман и пошел дальше. На улице стояла тишина. Бибик не было. Пахло вишневой смолой и чернобрывцами. Сонные, маренового и светло-серого цветов невысокие дома окнами глядели из-за палисадников. Малятко свернул в проулок. Школьники – за ним. В глубине квартала, дома находились друг от друга на почтительном расстоянии, заполненном заросшими пустырями и относительно ухоженными спортивными площадками. В глубоком яру, по краю которого под огромными старыми кленами бежала тропа, белой плиточной махиной росло здание поликлиники, присмотревшись к которому становилось ясно, что покрывавшая его плитка не такая уж белая, а окна там почти все выбиты. Брошенное здание. Малятко по тропе дошел до места, где она возле стены гаража поворачивала вправо. Налево же, в яр, вел незаметный издалека путь, почти отвесный, зато с самодельными перилами из обмотанной синей изолентой арматуры. Держась за нее, Малятко стал спускаться, осторожно переставляя ноги по покрытому сухой землей склону. Из-под подошв учителя вниз скатывались мелкие камешки, рассыпные потоки грунта. И спокойно шуршали, шипели. Ребята подвалили к гаражу, когда Малятко уже спустился вниз и пошел в асфальтированном желобе между склоном и стеной поликлиники. Верхний ее этаж, шестой, находился вровень второго этажа если смотреть отсюда, от гаража. Большая поликлиника. Наверное, ведомственная. Малятко завернул за ее угол, и пацаны заспешили вниз, обсыпая целые реки земли и сухих кленовых "носиков" вперемежку с еще сырыми с весны, гнилыми листьями. 20 – По фамилии Струдель. Да. Прибывает через полчаса, – голос в трубке говорил конкретно и жестко. – Я все понял, – ответил Лялюн, рассматривая свою ладонь. Ладонь была зеленой. На щеке тоже проступала зелень, еще не густая, а только оттенок, более интенсивный в центре пятна. – Хорошо, встречайте, – раздались гудки. Лялюн повесил трубку. Твердый ее пластик оказался треснувшим вдоль. Так сильно Лялюн сжимал, когда говорил. Он вообще вроде бы стал мощнее, Лялюн. Плотнее в теле, шире в плечах. Вышел из телефонной будки медленным, мягким шагом. Угол пересечения Шелковичной и Яблоневой. Лялюн стоит, засунув руки в карманы. Ветерок несет пыль. Напротив румянится кирпичом одноэтажный продуктовый магазин со старой вывеской из неоновых трубок. На стекле витрины силуэтами нарисованы фрукты, стаканы и бутылки. Овощи-фрукты! Бакалея. Колбасные изделия и хлеб. Сыры. Мо-ло-ко. Потревоженный проехавшей бибикой, с песка на обочине вспорхнул квартет воробьев. Из магазина вышел дед, опираясь на палку, подошел к Лялюну. На деде был пиджак и посеревшая от пота кепка старого покроя. – Извиняюсь, молодой человек, – сказал дед пьяным тоном, – Одолжить тридцать копеек не будет? На сигареты. Лялюн стол, молчал и не моргая глядел вперед. Только кожа на мордастом лице больше натянулась. – Я извиняюсь... Я спросил... – не унялся дед и попробовал привлечь внимание, взявшись за рукав Лялюновой рубахи. – Струдель приезжает, – резко и гордо сказал Лялюн. – Что? – дед не понял. – Луковкой-то угостить тебя? – Лялюн так посмотрел на деда и улыбнулся, что тому стало жутко. – Луковка есть у меня, – продолжал Лялюн, глядя на деда сверху, – Луковка, настоящая чиполина. И снова улыбнулся, теперь уже показывая сине-белые зубы, сцепив их будто спаянные. Старик заковылял прочь, оглядываясь с тревогой. Но Лялюн стоял на месте. Он ждал. Через пять минут возле него притормозила бибика нездешнего вида, большая, длинная, больше похожая на переделанный танк. Дверца ее раскрылась и оттуда вышел нездешний человек. 21 Дыша открытым ртом и шатаясь, Душегуб тянул на себе гроб. С сыном гроб. Неудобно было. Согнулся с три погибели, нес гроб на спине, вывернув назад руки – борта держал. И откуда только силы взялись в этом местном историке? Вроде бы никаких подвигов Геракла за ним раньше не наблюдалось. – Вот, забрал Мишу из больницы, – обратился Павел Андреевич к росшей у забора ничейной вишне, маленькой, похожей на какую-нибудь бровастую смуглянку. Поставил гроб вертикально, придерживая плечом, рукой вытер лоб. – Парит, – сказал. В гробу забилось глухим стуком тело. – Сейчас понесу, – хлопнул Душегуб по боковой доске, – понесу! Подожди! Несколько вдохов сделал – отдышался, снова чуть не раком стал, уложил себе на спину гроб, понес. На вишню напала птичка, клюнула краснеющую кровью ягодку и, трепеща крыльцами, улетела. 22 Дима сидел дома и ждал репетитора. Репетитора звали Игнатьев, был он пунктуальный до тошноты, звонил в дверь всегда секунда в секунду, а еще у него на обеих руках тикали часы – кварцевые на левой и механические на правой. В этот раз Игнатьев не пришел. Вместо него в комнату мальчика Димы явился его отец, одетый в деловой костюм, но в тапках на босу ногу. Это который энтомолог. Он тронул указательным пальцем свои очки и сказал: – Василий Юрьевич сегодня не придет. Он позвонил и сказал, что у него семейные обстоятельства. Мы будем молиться, Дима. Они часто молились вместе в последнее время: мама папа и Дима. Потому что посещали богослужения, проводимые пастором Севрюгиным. Каждое воскресенье, в актовом зале клуба железнодорожников, что неподалеку. – Молитва, – веско заметил папа мальчика Димы, – необходима для укрепления духа, как утренняя зарядка для тела. – Давай молиться, – согласился мальчик Дима, – А мама с нами будет? Его отец ничего не ответил. Только бухнулся на колени, ручки кверху воздел и начал говорить заученные слова. Дима встал рядом с ним, тоже повторял, и скосив глаза вдруг заметил – из папиной ноздри торчит кусочек марлевого бинта. Прилип. Потом отец ушел, а мальчик Дима подошел к окну и выглянул на улицу. Солнце на западе висело раскаленным оранжевым гонгом. Над садами квартала шныряли вечерние ласточки, мелко-мелко дергая крыльями. С той стороны Сопоти ползло мягкое розовое облако. Диме четко представилось, что голова его сейчас отваливается и падает вниз, со второго этажа на асфальт двора. Так оно и случилось – он даже увидел темный обрубок своей шеи. Все замелькало. Голова шлепнулась на асфальт. Вот тогда и стало больно, непереносимо больно. Дима попытался крикнуть, но голос не включился. Воздух не проходил из легких. Они-то остались наверху. Дима видел мир перевернутым набок. Ощущение верха и низа исчезло. Дима услышал, как наверху грохнулось в комнате его тело. Дима посмотрел отчаянно куда-то вперед и закусил губу. 23 Волны журчали, волны лизали деревянные борта лодки, где лежал, укутанный одеялом, дядя Коль. Только его ненавистная рожа глядела в серое небо. Там, наверху, за пеленой газовых туч, был – студент Миша точно знал – потолок, а над ним – дом Маши, заведшей его сюда. Завела и попросила посмотреть за дядей. Отказать он не мог – она его поцеловала. В лодке было трое – Миша, Коль и тело мужчины, которое надо было периодически класть на Коля, чтобы тот высасывал из него жизненную силу. Миша не видел, как Коль это делает. Миша с отвращением бросал короткие взгляды на рожу Коля – круглое безбровое лицо с ненавидящими цельно-серыми глазами и круглым же ртом, где по периметру шли не то отростки, не то мягкие зубы; а внутри этого рта сокращался второй рот, без зубов, с одними только темно-розовыми губками. Мише надо было подкармливать дядю Коля из ложки, набирая в баночке без надписи некое пюре. Миша нюхал – ничем не пахнет. Тело мужчины было вроде батарейки и по тому, как неподвижный Коль неудовлетворенно чмокал губами, требуя подкормки из баночки, Миша пришел к мысли, что скоро понадобится новое тело. Он прокричал об этом Маше. Маша спустилась сверху на канате с завязанными через каждые полметра узлами. Но конец каната болтался высоко – Мише не достать. Маша сказала, что в случае чего пускай Миша приложится лицом к лицу Коля. Ничего страшного в этом нет. Так она сказала. И улезла назад в тучу. Метров двадцать до нее было. Миша хотел бросить ботинком, но потом передумал. Ему захотелось иметь револьвер, чтобы пристрелить Коля. Всадить ему пулю в самый рот. Интересно, какого цвета у него кровь? 24 В доме у Душегуба темно и прохладно. На окнах висят непробиваемые солнечным светом, тяжелые шторы, все поры которых забиты наглухо пылью. Павел Андреевич все сидел в кресле-качалке на веранде. Будто ничего и не изменилось, только внутри, в комнатах, появился трупный запах и много больших мух. Павел Андреевич одел Михаила в стиранную рубашку, дал ему другие штаны, обул в тапочки. Неуклюжими движениями ходил сын по дому, молчал. Походит-походит, сядет, потом опять передвигался, без цели и выражения на лице. Михаил не ел, не пил и не справлял нужду. Кажется, он плохо понимал происходящее. Когда Павел Андреевич, одевая, взял его за руку, то внутри весь содрогнулся – рука была вялая и холодная, почти неуправляемая. Ближе к вечеру Павел Андреевич задумался – как спать? В доме, где гуляет мертвец, или запереть дверь, а самому расположиться на веранде. Сыну он сказал: – Ничего, если я снаружи посплю? Тут я задыхаюсь. Душно, жарко. Сын посмотрел на него мутными глазами и ответил невнятно: – Мнэа. – Хорошо, – Павел Андреевич положил себе руки на колени, потом встал со стула и пошел на кухню. Там налил себе стакан холодной воды и выпил. Поставил пустой стакан на стол. Стеклянные стенки мутнели зеленоватый оттенком, на донышке он и вовсе темнел. Павел Андреевич вовсе не боялся того, что сын его стал ходячим мертвецом. Душегуб-старший испытывал неудобство. В доме появился посторонний предмет. Павлу Андреевечу он мешал жить в заведенном много лет назад ритме. Мешал только тем, что невольно обращал на себя внимание. Ближе к вечеру Душегуб выволок себе на веранду еще и столик, куда положил книжку, бутылку минеральной воды, стакан и пакет крэкера. Сыну включил телевизор. Так, на всякий случай. Себе он вынес на столик транзисторный приемник, запер дверь, сел в качалку и взяв в руки радио, включил его и стал крутить колесико настройки частот. Как раз передавали новости. На государственном уровне радость – царь вернулся с больничного и приступил к выполнению своих обязанностей по самодержавию. Вот еще местная новость. Вчера пропали три школьника. Вышли после уроков из школы и куда-то пошли. И всё. Где они – неизвестно. Сделал тише, прислушался. Не ходит ли по комнатам сын? Нет. Кажется, сидит где-то. Павел Андреевич снова включил громкость. Небо уже наполнилось розовым цветом, утихал шум. Редкий человек проходил на улице, за забором. Раз в час. Стали досаждать комары – Душегуб вынул из кармана круглую красненькую коробочку с гвоздичной вьетнамской мазью и натер ею себе выборочно точки на руках, шее и на лбу. Зажигались за облаками звезды. Павел Андреевич умиротворился, закрыл глаза, несколько раз скрипуче качнулся. Так бы и сидел целый век. Потом, когда начало светать, и еще непонятно было, начинается это новый день или продолжается коматозное состояние предыдущего, во двор усадьбы Душегуба вошли двое – Лялюн и еще один, лысоватый плотный мужичок в футболке и темных брюках, лицом годков эдак на сорок, но уже с морщинами на выдающемся лбу. У Лялюна усы были совсем уже зеленые, а по лицу шли большие пятна того же цвета. Остановившись подле Душегуба, Лялюн тихо позвал: – Павел Андреевич. Павел Андреевич. Тот сразу пришел в себя: – Это вы. – Я пришел со Струделем, – сказал Лялюн. – Я все понял, – ровным голосом ответил Душегуб, встал с кресла и глухо, по дощатому настилу веранды, пошел к двери в свое жилище. конец Киев, 19 мая – 1 июля 2005 года